Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба

Он бросает это в спину Викарьоса, но оборачивается и смотрит на него Шнейдер. Брюне двигается на стуле; он хочет снова почувствовать гнев, но больше не обнаруживает его. Шнейдер тихо спрашивает:

— Тебе действительно необходимо было это сказать? Брюне не отвечает, и Шнейдер добавляет:

— Я забьюсь в угол у Тибо, я попытаюсь привыкнуть, и ты отлично знаешь, что я ничем вам не наврежу.

Но Брюне не может пройти мимо предостережения партии. Он смотрит Шнейдеру в глаза и спокойно говорит:

— Тебе платил алжирский губернатор.

Шнейдер ошеломленно, с полуулыбкой смотрит на него.

— Кто тебе это сказал? Шале?

— О тебе предупреждали, я сам читал об этом прошлой зимой.

— Вот как! А я об этом не знал.

Наступает долгое молчание. Викарьос бледен, теперь это окончательно Викарьос. Брюне вновь чувствует гнев: он в бешенстве смотрит, как страдание исказило лицо Викарьоса, оно течет, как кровь, и Брюне хочется, чтобы она текла еще обильней.

— И что же было в этом предупреждении? — спрашивает Викарьос.

— Что ты был осведомителем. Алжирские товарищи имеют на сей счет доказательства.

Викарьос бросается к нему, Брюне думает, что он собирается его ударить, и, сжав кулаки, встает. Но Викарьос не наносит удара. Он стоит совсем рядом с Брюне, лицом к лицу. Глаза Викарьоса лишены взгляда. Это два широко открытых взывающих рта. У Брюне кружится голова, он отворачивается, так как у Викарьоса дурно пахнет изо рта.

— Брюне! Неужели ты этому веришь?

Брюне не знает, произнесли ли это губы или глаза Викарьоса. Он хочет единым махом закрыть все эти рты, которые молят о пощаде. Он говорит:

— Я верю всему, что утверждает партия.

Викарьос выпрямляется. На его меловом лице глаза черны и суровы, теперь они смотрят. Брюне делает шаг назад, но заставляет себя повторить под этим взглядом:

— Я верю всему, что утверждает партия.

Викарьос долго смотрит на него, потом отворачивается и подходит к двери. Но нужно идти до конца: это необходимо. Брюне кричит ему в спину:

— Если скажешь фрицам хоть слово, ты пропал! Викарьос оборачивается, и Брюне в последний раз видит Шнейдера.

— Бедный мой Брюне! — говорит Шнейдер.

Дверь закрывается: все кончено. «Печка потухла, — думает Брюне. — Я простужусь насмерть». Он смотрит на ящик с углем, потом отворачивается и выходит, поделом тебе, просто не нужно было лгать. В конце коридора он останавливается, открывает дверь. Шале сидит на скамейке. Туссю, Бенен и Лампреш наклонились к нему и говорят все сразу; около окна Морис, скрестив руки, кипит от гнева. При появлении Брюне все умолкают.

— Вы не на работе? — удивляется Брюне.

— Фельдфебель заболел, — объясняет Туссю. — Нас отослали в бараки.

— Хорошо, — говорит Брюне. — Хорошо, хорошо. И со злостью добавляет:

— Разожгите же огонь, черт возьми!

Шале внимательно смотрит на него, Брюне обращается к нему:

— Пошли поговорим.

Шале, не проронив ни слова, встает. В коридоре Брюне говорит ему:

— Дело сделано.

— Вижу, — отвечает Шале.

Они идут молча, потом Шале спрашивает:

— Он будет вести себя благоразумно? Брюне разражается смехом:

— Образцово!

Они входят к Брюне в мертвое тепло, которое больше не согревает. У Шале разочарованный вид, он поднимает воротник кителя, засовывает руки в карманы и садится. Брюне смотрит на потухшую печку, его разбирает смех.

— Ты знаешь, что у меня были контакты с товарищами? — через некоторое время говорит Шале.

Брюне вздрагивает и с жадным интересом смотрит на Шале:

— Серьезные контакты? Частые? Шале улыбается.

— Я думаю, ты лично знаешь Бюшне?

— Еще бы.

— В последний раз я его видел в понедельник. Брюне все еще смотрит на Шале, но он его больше не

видит.

— Как партия? — спрашивает он.

— В порядке, — говорит Шале. — Правда, сначала мы допустили ошибку: советское радио рекомендовало членам партии не покидать пределы Парижа, но у большинства товарищей пробудился застарелый шовинистический рефлекс: они все же уехали, потому что не хотели иметь дела с врагом. А что в результате? «Юманите» могла бы выходить еще до прихода немцев, материал был готов, но все застряло, потому что не было персонала. Теперь товарищи на своих местах, и это превосходно.

Брюне слушает со смесью уважения и скуки: он разочарован. Есть вопросы, которые он хотел бы задать, но никак не может их сформулировать. Он говорит:

— Из-за арестов и повального бегства должны были произойти значительные изменения. Кто теперь в Центральном Комитете?

Шале криво улыбается:

— По правде говоря, я об этом ничего не знаю. Возможно, там Громер. Это все, что я могу тебе сказать. Времена изменились, старина, чем меньше знаешь, тем лучше.

— Это верно, — соглашается Брюне.

У него щемит сердце. Без всякой нужды Шале откашливается, потом поднимает голову и с минуту смотрит на Брюне.

— Этот Бенен, — спрашивает он, — из них? — Да.

— А Туссю? Лампреш?

— Тоже.

— Откуда они?

— Погоди-ка.

Он припоминает, потом говорит:

— Бенен — чертежник с завода «Ньом и Рон»[20]. Лампреш работает на муниципальных бойнях в Нанте. Туссю — слесарь из Бержерака. А что?

— Они меня удивили.

Брюне поднимает брови. Шале добродушно ему улыбается.

— Они какие-то возбужденные, разве не так?