Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба

Одетта вспомнила, как он с демонстративным хладнокровием вошел в гостиную и степенно сказал, дрожащей рукой прикуривая сигарету: «Собирай вещи, машина внизу, через полчаса мы уезжаем». Куда он клонит? Жак слегка ухмыльнулся.

— И потом, — как бы заключил он, — бежать — значит покинуть свой пост.

— Но у тебя не было никакого поста.

— Ты забыла, что я ответственный по кварталу, — сказал он. Он оттолкнул ладонью возможное возражение. —

Я знаю, это несерьезно, и я согласился только по настоянию Шампенуа. Но даже в этом качестве я мог бы быть полезным. К тому же, мы обязаны подавать пример другим.

Она неприязненно смотрела на него: «Что ж, да, да, да, ты должен был остаться в Париже, не рассчитывай, что я буду тебе возражать». Он вздохнул:

— Но что сделано, то сделано. Только в идеале есть обязанности, не противоречащие друг другу. Прости, что я морочу тебе голову, бедняжка. Это неизбежные мужские сомнения.

— Я вполне в состоянии их понять.

— Естественно, дитя мое, естественно. — Он улыбнулся ей сурово и отчужденно, потом взял ее за запястье и успокаивающе добавил:

— А что, в конце концов, могло бы со мной случиться? В худшем случае, всех трудоспособных мужчин угнали бы в Германию, ну и что? Матье там хорошо. Правда, в отличие от меня, у него не барахлит сердце. Помнишь, как этот дурак-майор освободил меня от военной службы? Я чуть не лопнул от бешенства, я был готов на все, что угодно. Помнишь, как я был разъярен?

— Да.

Он сел на ступеньку машины и обхватил голову руками, он смотрел прямо перед собой.

— Шарвоз остался, — сказал он, глядя в одну точку. — А?

— Он остался. Я встретил его сегодня утром в гараже. Он удивился, что я уезжаю.

— Он совсем другой человек, — проговорила она машинально.

— Да, действительно, — с горечью согласился он. — Он ведь холостяк.

Одетта стояла слева от него, она смотрела на его голову, кожа местами просвечивала под волосами, она подумала: «Ах, вот с но что!»

У него были бегающие глаза. Он сказал сквозь зубы:

— Мне некому тебя доверить. Она напряглась:

— Что ты сказал?

— Я говорю: мне некому тебя доверить. Если бы я решился отпустить тебя одну к твоей тетке…

— Ты хочешь сказать, — дрожащим голосом проговорила она, — что ты уехал из-за меня?

— Иначе я не мог, — ответил он. Он с нежностью посмотрел на нее:

— В последние дни ты была такой нервной: ты меня просто пугала.

Она онемела от изумления: «Ради меня? Но с какой стати?»

Жак продолжал с лихорадочной веселостью:

— Ты все время закрывала ставни, мы весь день жили в темноте, ты копила консервы, я буквально наступал на банки с сардинами… А потом, мне кажется, что твое общение с Люсьенной причиняло тебе много вреда; когда она уходила от нас, ты становилась совсем другой: она с придурью, малость не в себе и очень уж верит всяким страшным историям про немцев — об отрубленных руках, изнасилованиях и тому подобному.

Я не хочу. Я не хочу говорить ему то, чего он от меня ждет. С чем я останусь, если признаю, что презираю его? Она сделала шаг назад. Он остановил на ней стальной взгляд, он как бы понуждал ее: «Ну, скажи это. Скажи же!» И снова под этим орлиным взглядом, под взглядом своего супруга она почувствовала себя виноватой; что ж, возможно, он подумал, что я хочу уехать, возможно, у меня был испуганный вид, возможно, я действительно боялась, не сознавая этого. Что здесь правда? До сих пор правдой было то, что говорил Жак; если я больше этому не верю, чему мне верить? Она проговорила, понурившись:

— Мне не хотелось оставаться в Париже.

— Тебе было страшно? — доброжелательно спросил он.

— Да, мне было страшно.

Когда она подняла голову, Жак смотрел на нее, посмеиваясь.

— Ладно! — сказал он. — Все это не так уж скверно; правда, ночь под открытым небом нам не совсем по годам. Но мы еще молоды и можем увидеть в этом некое очарование. — Он легко погладил ее по затылку. — Помнишь Иер в тридцать шестом году? Мы спали в палатке, но это одно из моих самых дорогих воспоминаний.

Одетта не ответила: она судорожно ухватилась за ручку дверцы и стиснула ее изо всех сил. Жак подавил зевок:

— Как поздно. Может быть, ляжем?

Она утвердительно кивнула. Прокричал какой-то ночной зверь, и Жак разразился хохотом.

— Как это по-сельски! — сказал он. — Располагайся на заднем сиденье, — добавил он заботливо. — Ты сможешь немного вытянуть ноги, а я буду спать у руля.

Они сели в машину: Жак запер на ключ правую дверцу и накинул цепочку на левую.

— Тебе удобно?

— Очень.

Он вытащил револьвер и, ухмыляясь, осмотрел его.

— Вот ситуация, которая восхитила бы моего старого пирата деда, — сказал он. И весело добавил: — Все мы в семье немножко корсары.

Она промолчала. Жак развернулся на своем сиденье и взял ее за подбородок:

— Поцелуй меня, моя радость.

Она почувствовала его горячий открытый рот, прильнувший к ее рту; он слегка лизнул ей губы, как раньше, и она вздрогнула; в то же время она почувствовала, как его рука скользнула ей под мышку, лаская ей грудь.

— Моя бедная Одетта, — нежно проговорил он. — Моя бедная девочка, моя бедная малютка.

Она откинулась назад и сказала:

— Мне до смерти хочется спать.