Дороги товарищей

В течение последующих пяти минут говорил Батраков, а Саша молчал. Он знал уставы, может быть, лучше Батракова, но перебивать его не хотел. Он понимал, что этот человек не очень-то образован, зато у него была воля настоящего бойца, было мужество; он взял на себя трудную ответственность — вывести взвод из окружения. Саша уважал и даже любил этого Батракова, человека с седеющими висками и с серыми, всегда ясными, уверенными глазами коренного русака.

— Теперь понял? — спросил Батраков.

— Все понял, товарищ помкомвзвода.

— Ну, вот так. Лежи и наблюдай.

Батраков, гремя жестью, слез вниз.

Прошел час… и еще час. Лента машин на дороге все не прерывалась. Не было ни конца, ни края тугой, нацеленной в какую-то определенную точку лавине.

Когда солнце, легко пробивая крашенину зыбких облаков, перевалило с правой стороны крыши на левую, Сашу сменил молодой белозубый боец.

Как только Саша показался на крыльце собора, черный, как грач, Матюшенко крикнул ему:

— Эй, топай сюда! Жаркое простыло.

На клочке газеты лежал кусок жареного, обожженного мяса. Саша схватил его и стал с жадностью есть.

— Язык не проглоти, — с завистью глядя на него, сказал боец, лежавший рядом с Матюшенко. — Ух, слюнки тякут!

Боец был прыщав и краснощек, но краснота эта была нездоровой; скорее всего, щеки его были просто-напросто расцарапаны.

— Ну и завистливый ты, Пантюхин. — Матюшенко неодобрительно покачал головой. — Съел двойную порцию и все ноешь!

— Ты мяня ня упрякай, — лениво отозвался Пантюхин. — Мяне свою порцию Титов отказал.

— Титов-то помирает, а ты рад.

— Ня рад. Титов — мой товарыщ.

— Лысый батько, а по-русски будет черт тебе товарищ! — зло сказал Матюшенко. — Обжора ты! Всех обжираешь, а толку!

— Я тябя ня обжираю. У тябя свой паек, у мяня свой.

— Да нет у нас никакого пайка! — воскликнул Матюшенко. — Запертые мы, как в капкане!

Пантюхин промолчал, только взглянул в щель на волю, словно убеждаясь, действительно ли заперты они.

— Заперты! — доказывал Матюшенко. — И не выбраться нам отсюда.

— Я с ентим ня согласен, — сказал Пантюхин.

Матюшенко саркастически засмеялся.

— Да кто же твоего согласия спрашивать будет?

— Спросють. А я с ентим ня согласен, — повторил Пантюхин. — Помкомвзвода нас выведет. Что, умирать, да? Я с ентим ня согласен. Да жри ты мясо свое скорей, сволочь! — вдруг крикнул он Саше.

Саша подавился последним куском, пробормотал:

— Прошу прощения…

— Да не проси ты прощения у этого типа, парень, — сказал Матюшенко. — Он считает, что ты его порцию слопал.

— Ня считаю, — неохотно отозвался Пантюхин.

— Эх! — воскликнул Матюшенко. — За что гибнем?

Саша не вступал в разговор, лишь время от времени он настороженно поглядывал на черноголового украинца. Не нравился он, этот Матюшенко, Саше. Он решил поговорить о Матюшенко с Батраковым.

Выслушав его, Батраков успокоил Сашу:

— Ничего, я Матюшенко хорошо знаю. Треплется он много, это правда, но боец он проверенный. Ты, Александр, не учись смолоду судить о человеке по словам. Слова, друг, — дым, выпустил слово — оно улетело, и нет его. Человека надо судить по его делам. Мало ли что Пантюхин Родину помянул. Настоящие трепачи и шкурники часто в правильные речи рядятся, идейными хотят показать себя. А Матюшенко… нет, Матюшенко я знаю, я с ним из-под Бреста шагаю!

— Но ведь он своими разговорами плохо влияет на бойцов, — возразил Саша.

— Молод ты, Саша, и горяч. Если уж мы от границы сюда пришли и порядок воинский сохранили, нас никаким разговором, кроме разве что артиллерийским налетом, не разложишь. Ругали мы, друг, не раз и генералов, случалось, а воевали так, как было приказано. Генералы — что ж, генералы тоже люди. Такие же, как и мы, только поумнее. Но без нашего брата они ничего не сделают. Генерал может приказать. А наш брат, солдат, возьмет да и двинет с позиции, хвост поджавши. Что тогда генералу? Хоть пулю в лоб. Вот какое дело. Так что все в порядке, не сумневайся в отношении Матюшенко.

Батраков был умеренно спокоен и как-то по-домашнему, по-будничному деловит, словно он не в осаде с бойцами сидел, а вышел на заготовку дров в лес, — и это нравилось Саше, заставляло думать, что все кончится благополучно.

День прошел. Редко-редко постреливали бойцы Батракова, еще реже отвечали немцы, затаившиеся где-то в овраге и в осиннике, что рос в низине.

Прошла и ночь, тревожная, почти бессонная.

Под утро опять лег на землю густой холодный туман. Батраков выслал разведку из трех человек. Разведчики уползли, а минут через двадцать на кладбище поднялась беспорядочная ожесточенная стрельба, разорвалась граната. Потом все стихло. Разведчики не вернулись.

Ночью умерли раненые. У Батракова осталось не больше сорока бойцов.

Немцы кричали: «Рус, сдавайся! Сдавайся, рус!» Они еще кричали, что в случае добровольной сдачи русских распустят по домам.

Бойцы Батракова молчали, только изредка постреливали. Патронов почти не осталось, но гранаты были еще не израсходованы.

Бойцов мучил голод. Морщась, они пили темную, пахнущую тиной и лягушками воду из монастырского колодца — пили, чтобы не ощущать пустоты, в желудках.