Дороги товарищей

— Как я чувствую, как я понимаю Данко! — воскликнула Маруся. — А «Песня о Соколе»! «Безумство храбрых — вот мудрость жизни! О, смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры…» — понимаешь, Саша, как искры! — «…как искры, вспыхнут во мраке жизни, и много славных сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!»

Она снова завистливо вздохнула и продолжала:

— Я люблю все, что написал Горький… кроме «Клима Самгина». Люблю Павла Власова… «Человек партии, я признаю только суд моей партии и буду говорить не в защиту свою, а — по желанию моих товарищей, тоже отказавшихся от защиты», — с презрением глядя в темноту, на предполагаемых судей, сказала она. — Но особенно я люблю «Девушку и Смерть». Как я люблю это произведение… Вот послушай!

Маруся вскочила, отступила в тень и, не жестикулируя, без всяких движений начала:

— poem-

«Что ж, — сказала Смерть, — пусть будет чудо!

Разрешаю я тебе — живи!

Только я с тобою рядом буду,

Вечно буду около Любви!»

С той поры Любовь и Смерть, как сестры,

Ходят неразлучно до сего дня.

За Любовью Смерть с косою острой

Тащится повсюду, точно сводня.

Ходит, околдована сестрою,

И всегда на свадьбе и на тризне

Неустанно, неуклонно строит

Радости Любви и счастье Жизни.

— poem-

Маруся медленно присела, спросила:

— Хорошо, правда?

— Здорово! — сказал Саша.

— Замечательная сказка. Я вообще очень люблю стихи. Они быстрее до сердца доходят, чем проза… Конечно, и хорошая проза тоже. Когда я еще училась в шестом классе, учительница прочла нам по-немецки стихотворение Генриха Гейне «Лорелея». У этого стиха такой сказочный ритм, что все были покорены… и заслушались. И вот я решила изучить немецкий язык, чтобы читать Гейне на его родном языке. Сейчас я хорошо говорю по-немецки и еще буду совершенствоваться. Я хочу овладеть им по-настоящему, чтобы разговаривать без акцента, будто я родилась где-нибудь на Рейне.

— Я бы не хотел родиться на Рейне, — прервал ее Саша.

— Конечно, и я бы. Это я так. Я родилась в самом центре России, на реке Клязьме. А вообще-то… а вообще-то я родилась…

Маруся замолчала.

Саша ждал, исподтишка наблюдая за ней. Она была в ситцевом цветастом сарафане, загорелые плечи ее казались в отсветах пламени бронзовыми, а густые и пышные вьющиеся волосы были цвета натертой до блеска латуни. И в то же время она, с ее круглыми, отмеченными ямочками щеками, маленьким прямым носом и запекшимися под цвет вишневого сока губами, была такой живой и нежной, что Саше вдруг захотелось погладить ее.

«Какая она красивая!» — подумал он, и кровь бросилась ему в лицо.

Впервые в жизни он ощутил к девушке какое-то необыкновенное, нежное и очень стыдное чувство, совсем не похожее на все то, что он испытывал раньше.

— Ты знаешь, о чем я думаю? — спросила Маруся, не глядя на него. — Сказать тебе?

— Скажи.

— Вот о чем. Люди давно познали радость победы, горечь бесценных утрат, сладость подвига, захватывающие дух путешествия, битвы, пылающую в груди благородную страсть борьбы и многое другое, великое. Эти чувства заставляли их писать такие заманчивые стихи, которые до сих пор волнуют нас. А мы… Я иногда думаю: век захватывающих географических открытий, пламенные годы революции, гражданской войны, — все это прошлое. Мы вошли в жизнь уже тогда, когда она была расчищена для нас нашими отцами… Скажи, я говорю красиво, да?

— Да… нет, нет, ты очень хорошо говоришь!

— Просто нельзя сказать об этом простыми словами. Вот. Мне хотелось бы испытать тревогу борьбы, радость трудной победы. Понимаешь?

— Еще как! — воскликнул Саша и тоже вздохнул, только вздох его был совсем невеселый, вздох был почти безнадежный. — На нашу долю ничего этого не осталось. А если бы я родился вместе с отцом, через год… даже меньше, я брал бы Перекоп! А теперь через год я буду сидеть над учебниками, готовиться в институт. Только нет, никаких институтов, я иду в армию! Я буду военным! Я хочу быть командиром! А ты? Кем хочешь ты?

— Я пошла бы тоже в военные… Но девчонок ведь не берут!

— Можно добиться!

— Можно, конечно. Есть женщины-летчики. Но летчики меня не увлекают. Я люблю землю. Понимаешь? Вот эту… чтобы ходить по траве. И еще хорошо бы… хорошо бы пойти в разведчики, — мечтательным шепотом произнесла Маруся. — Где-нибудь в логове у фашистов. Жить, разведывать, выполнять боевые задания!..

— Это здорово — в разведчики!

— Да. Как ты думаешь, долго мы будем жить в мире с фашистами?

— Не знаю, Маруся…

— Они ведь детей убивают, женщин. Я бы никогда, никогда не мирилась с такими!

— Значит, нужно. Товарищ Сталин знает.

— Да, он, знает… Ты смотри, костер почти потух, и стало совсем темно! И даже страшно!.. Какие мрачные тени вдали!..

— Это осинник, Маруся.

— Боже мой, как я далеко увидела сейчас!.. И как темно, мутно там! Не вовремя мы родились, Саша!

— Мы опоздали, это правда, — согласился Никитин и стал опять раздувать костер, с опаской поглядывая по сторонам.

Костер разгорелся. Брызнул ввысь новый рой золотых искр. Мрачная темнота, вдруг испугавшая Марусю, отступила.

Но разговор уже больше не клеился. Маруся стала зевать.