Дороги товарищей

— Был-с, был-с, — уклончиво ответил почтальон и мечтательно улыбнулся. — И черемуху на бульваре помню. Ох, господи! Русская черемуха! Как она сейчас? Все так же на чесменских бульварах? А Чесма? Все такая же, простите, ленивая, зеленоватая? А заводы в Заречье все такие же… дымят?

Женя бросила ало-голубой венок на край клумбы и с независимым видом села на плетеный стул.

— Черемухи у нас в Чесменске очень много. Город очень вырос… так говорят. Вероятно, вы были до революции?

— Да-с, да-с, конечно, при старом режиме. Как тогда говорили, при царе-батюшке.

— Построено много новых домов, предприятий…

Почтальон неотрывно глядел на девушку жадным, внимательным взглядом, и этот взгляд никак не вязался с его мечтательной улыбкой.

— Раньше в Чесменске делали хорошую обувь. Клянусь богом, фабрика в Заречье выпускала прекрасную обувь…

— Наша фабрика… вернее, не фабрика, а обувной комбинат и сейчас делает превосходную обувь, — сказала Женя. — Вот. — И она чуть-чуть приподняла ногу, указывая на свои туфли.

— Да, да, да, очень интересно!

«Ой, ушел бы хоть!..» — мысленно взмолилась Женя, непроизвольно морщась и испуганно глядя на Клару Казимировну: она боялась ее обидеть, ведь этот, с лицом младенца, по всему видно, ее хороший знакомый.

— Паненка надолго думает задержаться в Здвойске? Соизволит ли она посетить парк Мицкевича? Нет? О, очень жаль! Пан Рачковский… Это я — пан Рачковский…

Он согнул свое туловище, приняв форму буквы «Г».

— Я желал бы сказать паненке Евгении два, три слова. Не удивляйтесь, что я вас знаю, паненка: дочь прославленного красного летчика, полковника Румянцева, знает в Польше каждый мальчишка.

Женя чуть не фыркнула от недоверия и презрения.

— Может быть, показать паненке парк Мицкевича?.. Паненка не желает? О, жаль! — осклабился почтальон.

— Я приехала не гулять, а… — Женя на миг задумалась и твердо закончила: — а готовиться к новому учебному году.

Собственно говоря, ей было все равно: просто-напросто она хотела отделаться от этого непрошеного собеседника.

— Похвально, похвально, — лил елей Рачковский. — Науки юношей питают, отраду старцам подают, как говорит… э-э, ваш поэт Пушкин.

«Ломоносов!» — хотела крикнуть Женя.

Почтальон опять скользнул взглядом по ее фигуре, и Женя демонстративно отвернулась.

— До свидания, паненка!

Женя вздрогнула — так же, как и пять минут назад.

— Что это за человек? — тревожно спросила она Клару Казимировну, вглядываясь в сутулую спину незнакомца. — Откуда он меня знает?

Клара Казимировна объяснила Жене, что пан Рачковский — такой же беженец, как она.

«Жулик!» — с презрением подумала Женя.

Он очень нескромно глядел на нее, этот старикашка.

…В последней декаде августа отец проводил Женю в обратный путь.

Дней за пять до начала учебного года она приехала в Чесменск.

Через день вернулся из лагерей Саша Никитин.

В этот же день вечером Женя и Саша встретились.

СТРАННАЯ ДЕВЧОНКА, СТЫД, ЦВЕТЫ

Саша вернулся домой поздно.

В городском отделе Осоавиахима подводились итоги поездки в лагеря.

Докладывал Андрей Михайлович Фоменко.

Целых пять минут он говорил о Саше Никитине.

Саше пришлось-таки покраснеть!

Правда, Андрей Михайлович в основном хвалил Никитина, но, но, но!.. В общем, Саше не очень-то приятно было выслушивать эти маленькие похвалы с большими оговорками.

Он обиделся немножко.

Высказать свою обиду он не мог: Фоменко, при всей их дружбе, все-таки был преподавателем.

Саша был уверен, что мать давно уже спит. Он очень удивился, когда увидел в окнах свет.

«Мама не ложилась? А время — около двенадцати».

Теряясь в догадках, Саша постучался. В передней послышались мягкие шаги, звякнул дверной крючок…

— Ты, Саша?

Мать выглянула в дверь. При свете луны, прикрытой легким облачным кружевом, знакомо блеснули ее заботливые усталые глаза.

Прижимаясь к теплому плечу матери, Саша с ласковой требовательностью сказал:

— Мама, спать надо! А если бы я не пришел до утра?

— У нас Женя.

— Женя? — Саша смутился, взглянув на свои часы. — Она… ко мне?

Мать засмеялась тихонько:

— Кажется.

Саша еще раз взглянул на часы, потом — виновато — на мать и, ничего не сказав, вошел в комнату, освещенную лампой под зеленым абажуром.

Женя сидела в кресле, подперев подбородок кулачком. Увидев Сашу, она поспешно вскочила и, заметно порозовев, сказала:

— Ты не сердись на меня, что я так поздно… Я с Екатериной Ивановной разговаривала… Я думала, что ты придешь пораньше.

Эти слова были сказаны мягко, но требовательно и немного капризно.

— Ты нахал! — продолжала Женя. — Приехал и не пришел. Я не подам тебе руки. Здравствуй! — И она протянула Саше руку.

— Я очень рад… Здравствуй! — растерянно ответил Саша. Он взглянул в зеленые, глубокие глаза Жени и после этого смутился еще больше.

«Она ничего не знает о том… о Марусе!» — мелькнуло у него.

— Ты ничего не знаешь? — вдруг таинственно спросила Женя.

— Нет. А что произошло?

— Не знаешь!

— Н-нет… говори.