Дороги в горах

— Корма есть — значит, лучше. А с породностью не очень… Мелкий скот, неважный.

— Да, это так, — согласился Кузин. — Племенную работу ведем. Но ведь не сразу. Дело такое…

— Я вот как-то попыталась определить себестоимость молока и свинины. Измучились. А у вас учет хорошо поставлен. Надо, Геннадий Васильевич, и нам кормовой баланс, чтобы все как в зеркале.

Ковалев сердито взмахнул рукой.

— И так как в зеркале. — Он повернулся к Кузину: — У вас мясо себе в убыток идет?

— Пока в убыток, — подтвердил Кузин. — Мы пока на меде выезжаем. — Около четырех тысяч ульев. Тут раньше, при единоличной жизни, все поголовно пчелами занимались. Самый худой мужик держал, говорят, колод семьдесят. Выгодное дело — и мед дают, и себя кормят. Но мало кто понимает это. Пчел почти перевели.

Они зашли в контору.

— Заглянем к Ермилову, — предложила Клава.

— Зайдем. Он мне нужен. — Кузин толкнул первую от своего кабинета дверь. Пожилая женщина мыла пол. В печке жарко полыхали красные лиственничные дрова.

— Здравствуй, Ильинична! А где Сергей Осипыч?

Женщина выпрямилась посреди пола с мокрой тряпкой в руке.

— Убежал. Давно убежал. Проходите вон на чистое. Я сейчас домою.

Они перешагнули на чистую половину комнаты.

— Куда же он умчался? — думал вслух Кузин, осматривая издали стол.

Клава тоже внимательно присматривалась ко всему. «Лабораторией его называет», — вспомнила она слова Кузина и согласилась: кабинет, действительно, больше смахивает на лабораторию.

Почти весь простенок между двумя окнами занимал стол. На толстых точеных ножках, приземистый от множества ящиков и огромный, как футбольное поле, он был явно тесен хозяину. На черном дерматине лежали то небрежными пухлыми стопками, то отдельными листами бумаги, исписанные крупным скачущим почерком. Вперемешку с бумагами — книги, некоторые из них раскрыты. А на углу, сбоку от старенького чернильного прибора из камня — недопитый стакан чая, несколько початков кукурузы, большая пепельница, забитая до отказа окурками. На другом углу стола — тоже початки кукурузы, горка пшеницы, кубик черной земли, пронизанный тонкими, как нити, корнями.

Уборщица уже протерла под порогом и взяла ведро, чтобы, уйти, когда Григорий Степанович сердито схватил со стола пепельницу и выбросил в печь окурки. Уборщица смутилась.

— Не велит подступаться к столу. Ни в какую… Пол-то мыть не дает. Это уж вот он убежал — так я скорей, скорей. Ты, сказывает, устроишь мне винегрет. У меня все на своем месте. А какое уж тут на своем, — женщина рассмеялась, взмахнула тряпкой.

— Спал тут? — спросил Григорий Степанович.

— Тут, на диване вон свернулся калачиком, полушубок на себя… А сидел за полночь, кажись, часов до трех.

Клава обошла стол, потрогала в углу сноп кукурузы, который поблекшими листьями упрямо упирался в потолок. Под окнами, позади стола, стояла низкая и широкая скамейка, которую Клава вчера вовсе не приметила. Эта скамейка, очевидно, была «центром» лаборатории Ермилова. Штативы с пробирками, колбы различных размеров, опять кубики земли, кукуруза, пшеничные зерна, листки бумаги с какими-то записями беспорядочно и тесно соседствовали на лавке.

— Вот тут он и колдует, — заметил не без гордости Григорий Степанович, видя, как заинтересованно Клава рассматривает все. — Состав, значит, почвы и все такое… Он глазу не особенно доверяется, все анализом.

Кузин хотел сказать еще что-то, но не успел: дверь стремительно распахнулась.

— Григорий Степанович, буду ругаться! — Ермилов влетел на середину комнаты. Не замечая ни Клавы, ни Ковалева, он уставился возмущенным взглядом на Кузина. — Вынужден ругаться. Да! Да!

— Сергей Осипыч! — Кузин с укоризной показал глазами на гостей. Ермилов мигнул белесыми ресницами, буркнул: — Здравствуйте.

— Вот опять без шарфа, — Кузин взял Ермилова за полы распахнутого полушубка, но тот сейчас же сердито вырвал их.

— Не надо, Григорий Степанович. Зубы не болят… Почему на пятое поле навоз не вывозят? Два дня как договорились… Так не пойдет! Нет!

— Вон ты о чем… — Кузин натянуто улыбнулся. — Вывезем. Сказал — вывезем, значит, вывезем. Двадцать первый я тогда в лес отправил. А вот завтра…

— Не надо завтраками кормить, Григорий Степанович. Я уже распорядился. Двадцать четвертый на ферме, грузят.

Кузин крякнул с досады, но нашел силы смирить себя.

— Послал — и хорошо. О чем разговор?.. Я же не враг какой.

Ермилов улыбнулся, отчего на лбу и у глаз обозначились морщинки. Сбросив на диван полушубок, он, худой, костлявый, зашел за стол, начал копаться в бумагах. В его походке и в движениях музыкальных пальцев — нервная торопливость. Чувствовалось, человек всегда спешит, ему никак не хватает времени, и потому все в нем кипит, трепещет нетерпением.

— Чем занимался, что опять тут ночевал?

Ермилов, будто не слыша, продолжал копаться в бумагах, потом вдруг поднял голову. Глаза его зажглись мягким зеленоватым огнем, от которого всем стало тепло и пропала неловкая скованность, вызванная только что происходившим резким разговором.