Дороги в горах

— Будешь сидеть, если жизнь человеческая такая короткая, а сделать хочется много… Да, кстати, Геннадий Васильевич, и вы, Клава, сколько, по-вашему, можно взять, допустим, пшеницы с гектара?

— Это смотря где, — заметил Григорий Степанович. — Какие, значит, земли, какой год?

— Земли самые наилучшие. Солнце и влага.

— Ну, тогда, — Кузин взглянул на Ковалева, — тридцать и даже больше.

— Берут до сорока центнеров, — уточнил Ковалев, — не тут, у нас, конечно.

— Сорок? А вот если двадцать тысяч центнеров с гектара? И три таких урожая в год?

Кузин хмыкнул и отступил, а Ермилов хлопнул ладонями по столу и по-детски звонко расхохотался.

— Смотрите! Смотрите! Он думает — я спятил.

— Да нет, я ничего… — смущенно оправдывался Григорий Степанович, хотя в самом деле такая мысль стрельнула в голове.

— Так вот, — сразу посерьезнел Ермилов, — это вполне реально. Такой урожай будет в самом недалеком времени. И почвы не надо, и солнце — под землей, где-нибудь в выработках шахт.

Ермилов заволновался, выскочил из-за стола, взмахнул руками.

Его рассказ напоминал Клаве какое-то чудесное горение. Вот так бывает темной ночью в лесу. Идет человек чуть ли не на ощупь, спотыкается. А потом вдруг вспыхнет яркий огонь, и человек видит далеко-далеко…

Что-то похожее случилось и с Клавой.

Оказывается, ничего фантастического. Все дело в маленьком приборчике, который должен определять нужное для растения количество питательных веществ, тепла и света. И если всем этим растение постоянно обеспечивать, кормить досыта, как выразился Ермилов, получится сказочный урожай. И никакой зависимости от природы. Все пойдет как на фабрике. Поточное производство зерна…

Когда пришли машины, Клава села в кабину, чтобы ехать на погрузку силоса. Она с горечью думала: «Никакой я не специалист! Так, размазня… Больше думаю о своем, чем о работе. Замуж вот собралась…»

Глава девятая

Хвоев остро воспринимал окружающее, точно видел все впервые. Причиной тому была либо длительная болезнь, либо, быть может, то, что весна крепко, по-хозяйски взяла власть в свои руки.

— Ты особенно не гони, успеем, — попросил Хвоев шофера, а сам, чуть щурясь, посматривал вперед и по сторонам.

Дорога то прижималась к реке, ласковой, впитавшей в себя краски неба и гор, то круто взбегала, ныряла за увал. На лугах и склонах паслись овцы и коровы. Овцы жадно и ловко щипали короткую сочную траву. Толстогубым же коровам молодая трава доставалась как деликатес. Им приходилось пока довольствоваться ветошью — сухой и грубой прошлогодней травой. У коров остро выпирали ребра, и все они еще были захлестаны бурым зимним навозом.

«Ничего, ничего, поправимся», — подумал Хвоев и проводил взглядом уток, которые сорвались со скрытого лозняком плеса.

— Валерий Сергеевич!.. — заволновался шофер.

— Ладно, Миша. Пусть.

Они только что побывали на стоянке Чмы и Бабаха. Там было мирно и даже как-то празднично. Двухлетняя девчушка забавлялась с ягненком у порога заново перестроенной избушки. Тут же лежала крупная, вся в клочьях вылезающей шерсти собака. Она так разомлела под ласковым солнцем, что поленилась вскочить и залаять на приехавших. Лишь на секунду приоткрыла глаз, глянула на Хвоева и опять уснула. Валерию Сергеевичу стало смешно. Он сказал с укором:

— Невыполнение служебных обязанностей. Халатность.

Отара паслась недалеко, и Валерий Сергеевич в сопровождении маленького Эркемена не спеша пошел к ней. Бабах обрадовался Хвоеву. Сам секретарь! Не ко всем он приезжает. Бабах суетился, много говорил, потом совсем некстати бросился заворачивать отару.

— А вот ты слышал, Бабах, овечек силосом кормят?

— Силос? — Бабах, озадаченный, поправил на голове свою меховую шапку. — Нет, товарищ Хвоев. Как она будет кушать силос? Она замерзнет.

— Кормят, Бабах! И мы кормить будем.

Когда они пили в избушке жирный подсоленный чай, Валерий Сергеевич спросил:

— Ну, а водкой теперь совсем не балуешься?

— Почему не балуемся? Балуемся, когда там эта праздник иль шибко холод.

Чма, наливавшая из котла чай, заметила:

— Водка не мешает. Давно не мешает. А вот зимой, товарищ Хвоев, плохо было.

— Да, тода плохо был, — кивнул Бабах.

Чма с хитрой улыбкой поставила перед мужем наполненную чочойку.

— Ой, товарищ Хвоев, Валерь Сергевич, он все время кричал тода, ругал, кулаком, понимаешь, сунул, вот сюда, — Чма приложила руку к щеке, прикрыв розовую полоску шрама — память о схватке с рысью, — а в уголках раскосых глаз прыгали незаметные для Хвоева лукавинки.

— Это ты что же, Бабах, расходился? — в голосе Хвоева строгость, — Вот уж не ожидал. Человек ты известный. А жена тем более…

— Товарищ Хвоев, она тоже кричал и бил. Честна правда, бил… Мороз овечка холодно — она кричит, я кричу, я кулаком суну, она сунет. Честна правда!

— А теперь?

Бабах глянул на жену, и оба заулыбались.

— Зачем теперь? Тепло. Овечка вон травка кушает, маленький барашка играет.

— Ковалев говорит — обязательно кошару построит.

— Надо, товарищ Хвоев, обязательно надо, — закивала Чма. — Без теплый кошар какой жизнь?

— Плохо, совсем плохо. — Бабах тяжело вздохнул и жадно отхлебнул чай.