Дороги в горах

— Ты, Ефим Александрович, уволь, нельзя мне ни капли. Сердце, понимаешь.

— Нельзя так нельзя. Я ведь тоже не падкий на это. — Хозяин без всякого сожаления отставил на подоконник бутылку.

До часу просидели они за столом, пили чай, вспоминали фронтовую жизнь.

Встретились они в сорок втором при формировании запасного полка. Старшего лейтенанта Хвоева назначили тогда командиром роты, в которой уже хозяйничал старшина Степанюк. О старшинах во время войны в шутку говорили, что любого из них можно без следствия и суда сажать в тюрьму, дескать, никто из них охулки на руку не кладет. И Хвоев, побывавший на фронте, выходил из себя, когда слышал или замечал обкрадывание солдат. Вот почему Хвоев поначалу относился к Степанюку настороженно, с недоверием. Но как только выехали на фронт, сомнения Хвоева развеялись. Степанюк оказался из тех старшин, о которых говорят: «Он душу за солдата отдаст». На длительном марше или в самом жарком бою, когда невозможно поднять головы, солдаты своевременно получали и горячую пищу, и «сто грамм», и махорку. В других ротах нет, а Степанюк доставит. Сам приползет на передовую с термосами, но доставит. И все по норме, грамм в грамм — столько, сколько, как говорили тогда, нарком отпустил. Солдаты все старания старшины принимали как должное. А после того, как ранило старшину, стали сожалеть. Нет обеда — у них разговор: «Александрыч, тот не оставил бы голодными. Да, тот понимал, как воевать с пустым брюхом иль без махры». Хвоев тоже не раз вспоминал Степанюка добрым словом, ставил его в пример новому старшине…

— Здорово, Александрыч, тебя тогда стукнуло! Ты что, после того домой?

— Какое там домой, Валерий Сергеевич! После того я в артиллерии был, потом у танкистов. Еще два раза ранило. Я ведь весь избит, места живого нет. Теперь вот детей до дела довели, пенсия идет, хотя и небольшая, но идет. Можно бы и сидеть. Так нет ведь, не сидится. Затесался в управляющие. Близко локоток, да не укусишь.

— А что так? — насторожился Хвоев.

— Да так… Ни к чему мне это с моим здоровьем. И годы уже немалые. За полсотню перевалило.

— Ефим Александрович, ты так говоришь, будто мы впервые встретились, будто вместе и не воевали, — от обиды голос Хвоева звучал глухо и чуждо.

Степанюк обеспокоенно задвигался на стуле.

— Нет, Валерий Сергеевич, не пойми так. Я человек тут новый, не разобрался еще, что к чему.

— Сколько мы не видались? Семнадцать лет?

— Кажется, так. В сорок третьем меня первый раз ранило. Двадцать седьмого-сентября.

— Вот не видались семнадцать лет, а встретились — начинаем виражи строить.

— Да не то что виражи… Ну да ладно! — Степанюк прихлопнул ладонью по столу и решительно заявил: — Не могу я так, Валерий Сергеевич, не привык. И не привыкну. Точно говорю… Вот ты давеча интересовался, почему трактор стоит. Теперь он работает. Это точно! Но сколько мне пришлось поморочиться, чтобы он заработал. Этот Алешка — парень с секретом, как вот раньше сундуки у кулаков… Помнишь?

Хвоев кивнул.

— Помню, как же… Железом окованные и где-то там кнопка.

— Точно! Вот и у Алешки где-то похожая кнопка, должно, имеется. С норовом парень. Трактор знает не хуже, чем кадровый солдат винтовку. Работать возьмется — удержу нет. А с напарником своим, Васькой, будто сведенные. Из-за пустяка поцапаются. Даже до драки доходило. Пробовали их развести по разным машинам — ни тот, ни другой не соглашается. Выходит, вместе тесно, а врозь скучно. Ну, а позавчера у Васьки рука разболелась. Разнесло всю. Просит он своего напарника, чтобы поработал. А тот ни в какую, уперся, как бык. Бригадир около него и так и эдак, а он знай свое: «Не обязан!.. Знаем мы эти болезни». Он бы, конечно, покуражился и согласился. Но тут откуда ни возьмись директор. «В чем дело? Почему трактор стоит?» Бригадир вгорячах и бахни ему все как на духу: так, мол, и так. Грачев сейчас же в вагончик. Выгнал оттуда всех и кричит Алешке: «Иди сюда!»

Что они там говорили — я не знаю. Но рассказывали, Алешка вскорости вылетел из вагончика весь красный, как из парной. «Пошли вы, — говорит, — все!.. Федька, — это он к пареньку-горючевозу, — поедешь на отделение, захвати мою постель». А сам напрямик, через гору — домой. Прибежал ко мне с заявлением. «Не уволишь, — толкует, — уеду так. Мне плевать! Не допущу, — говорит, — такого обращения».

Я этого чертяку Алешку нисколько не оправдываю. Но и директору нельзя так. Он во всяком деле через коленку ломает. Нахрапом. Никакого уважения к человеку. Вот потому я, Валерий Сергеевич, и не рад, что взял на себя такую обузу. Признаться, мне тоже, перепадает. Да и народ жалко.

Хвоев сидел напротив Степанюка. Облокотясь на стол и подперев ладонью щеку, он все время внимательно слушал. Потом вдруг встал и, большой, грузный, взволнованно затоптался по тесной горенке.

Степанюк, следя за гостем, обеспокоенно подумал: «Дернуло меня начистоту… Похоже, не зря поговаривают, что Грачев — дружок первому секретарю. А наша дружба что? За семнадцать лет она заржавела, забылась».

— Может, Валерий Сергеевич, чайку еще?

— Нет, спасибо. Я на воздух…