Дороги в горах

Переступив порог, она без стеснения окинула оценивающим взглядом Катю, сказала себе: «Ничего, но не особенная… Какая-то белая вся. Солнца, что ли, не видела? Может, у них в городе солнца нет? А я, кажется, лучше ее? Конечно, лучше».

Эркелей бойко поздоровалась и, присев перед Володькой, показала ему язык. Тот сначала надулся, а потом заулыбался.

Эркелей тоже рассмеялась, стала спрашивать Володьку, как его звать. Геннадий Васильевич подошел к жене.

— Знакомься, Катя, с нашими людьми. Это телятница Эркелей. Боевая девушка. А это Чинчей, старшая доярка.

Катя недоверчиво покосилась на Эркелей, с нее перевела взгляд на мужа и неохотно протянула руку.

— Очень приятно… Катя.

— Что помогать надо? — спросила Чинчей.

— Спасибо, Чинчей. Сами управимся. Не велики дела. Правда, Катя?

Катя, тяжело вздохнув, склонила голову к плечу.

— Да, конечно, управимся. Вот только холодновато. Протопить надо, а я так измучилась…

Сказала и отвернулась, делая вид, что не заметила укоризненного взгляда мужа.

— Это мы сейчас. — Эркелей дернула Чинчей за рукав: — Пойдем за дровами.

Помощницы вышли, а Геннадий Васильевич принялся с ожесточением заколачивать гвоздь для вешалки.

Утомленные дорогой, ребята уснули засветло. Когда вспыхнул электрический свет, в хорошо натопленном доме стало уютней. Особенно приятно было смотреть на цветы. Соприкасаясь ветвями, они образовали вдоль стен настоящие заросли.

Геннадий Васильевич и Катя пили за самодельным столиком чай. Смахнув со лба пот, Геннадий Васильевич пододвинул к себе вновь налитый стакан.

— Ну вот мы, Катюша, и на новом месте. Не знаю, как ты, а я доволен. Так осточертела эта солдатская жизнь… А ты без меня изменилась. Поправилась, что ли? Я это сразу, еще в Верхнеобске заметил. Будто солидней стала. Солидней и строже.

Катя устало улыбнулась, попробовала запахнуть цветастый ситцевый халатик, но он явно не сходился.

— Вот и халат тебе мал, — пошутил Геннадий Васильевич.

— Ты наговоришь… Он всегда был мал. После первой стирки сел. Надо новый шить. — Катя положила в рот конфетку и склонилась над стаканом. Отхлебнув несколько глотков, она по-детски погремела о зубы конфеткой, языком затолкнула ее за щеку.

— Одним нам спокойней было. С тобой только обеды сколько сил отнимали. А одни что поедим, то и ладно. Вот и поправилась. А ты как жил? Незаметно, чтобы поправился.

— С чего же я поправился бы? Жил как придется. А канители сколько…

У Кати побелели и некрасиво передернулись губы.

— Ой, с того ли похудал? Вот давеча прибегала… Терпение лопнуло… Хотела плюнуть в бесстыжую рожу. А ты еще знакомишь. Хватает нахальства…

— Катя! — укоряюще сказал Геннадий Васильевич. — Ведь ты тоже одна была. Но у меня и мысли не появлялось… Я верю тебе. А ты не веришь? Почему? Без доверия, сама знаешь, ладу не будет.

Геннадий Васильевич говорил, а жена упрямо смотрела на него чужими глазами, и он видел, что она по-прежнему убеждена в своем, ни капельки не верит ему. А главное — глаза. Никогда они, кажется, не были такими. Совсем не ее, чужие. Да и вся она стала какая-то чужая. Отвык, что ли? Да нет… Не проходило дня, чтобы он не вспомнил детей, Катю. Все прежние размолвки и неполадки казались отсюда смешными, нелепыми. А во многом он винил только себя. Он верил, что здесь, на новом месте, они заживут по-новому. С трудом он дождался дня, когда оказался с семьей. И вот, пожалуйста…

Желание пить чай пропало. Отодвинув стакан, он сказал:

— Не знаю, к чему это все приведет.

— Что раскипятился? Значит, виноват. Я уверена… Все вы святошами прикидываетесь.

А наутро Катя стала такая, как в первые дни после женитьбы, — ласковой, любящей. Но Геннадий Васильевич чувствовал, что она не осознала своей вины. Просто старается наладить с ним отношения, а на душе у нее неспокойно, и она избегает открыто взглянуть ему в лицо. Геннадию Васильевичу становилось обидно.

Он оделся, чтобы идти на работу. Катя подала шарф, рукавицы, спросила, придет ли обедать.

— Надо побывать на стоянках. Ночевать, пожалуй, дома не придется. У нас двадцать девять стоянок, по десять-пятнадцать километров одна от другой. Так что не жди. Володька пусть за мужика останется в доме.

Катя сразу завяла. Уголки губ опустились, придав лицу скорбное выражение.

— Дров у нас мало, — сдавленным голосом сказала она. — Удивляюсь, этот Кузин даже дров не запас.

— Не до дров ему было в последнее время. Жил как на вокзале. Хорошо, Катюша, сделаем… Дрова привезут. Только не будь такой… — Геннадий Васильевич приложил ладони к щекам жены, приподнял ей голову и заглянул в глаза: — Скажи, что с тобой? Скажи откровенно, Катюша.

Катя ласково отвела руку мужа и прильнула к его груди.

— Гена, дорогой… Вот ты говорил — я поправилась без тебя. А я извелась вся, ночи не спала. Не знаю, что со мной… Справиться с собой не могу. Это, наверное, от детства. Мать следила за отцом, била окна… Скандалы, драки… А когда стала девушкой, мать все время твердила: «Не верь ни одному мужчине. Держи ухо востро… Все они, подлецы, одинаковые».