Дороги в горах

— Ну, это уж ни к чему. — Геннадий Васильевич погладил жену по голове. — Как можно мерять всех на один аршин? Разные мужчины, разные и женщины… А ты сама-то как думаешь?

— Я уж сказала… Это старое, наверное, в кровь вошло. Чувствую одно, а делаю другое. Мука настоящая… А кто эта Эркелей, замужняя?

— Опять свое!.. Сколько можно? — Геннадий Васильевич почувствовал, как раздражение вытесняет в нем теплое участие к Кате. Он, хмурясь, сказал: — Ну, я поехал…

Всю первую половину дня думы о жене не давали ему по-настоящему заниматься делами. Разговаривая с колхозниками, подписывая всевозможные документы, покачиваясь в седле, он не переставал видеть холодные, не Катины глаза.

Но потом все прошло, заслонилось встречами с людьми, которых он давно не видел, беседами о делах, вопросами, требовавшими немедленного решения.

Геннадий Васильевич побывал у Бабаха. Председателя приятно удивил вид алтайца. Бабах заметно поправился, не гнул книзу, как прежде, голову, смотрел на всех доверчиво, уверенно, а говорил таким тоном, в котором слышалось достоинство человека, делающего нужное, полезное дело. Иной стала и Чма. Ее широкое скуластое лицо со шрамом на щеке взялось желтыми пятнами, а вспухший живот взбугрил платье. Все движения женщины стали плавными, даже осторожными — она берегла развивающуюся новую жизнь.

Бабах и Чма встретили Ковалева приветливо. На столе появились баранина в огромной миске, чеген, сырчики, толкан. А Бабах все подмигивал жене, говорил ей по-алтайски. Ковалев не понимал, что говорит Бабах. Но по тону догадывался — требует подкрепления на стол.

— Да хватит! Куда вы?.. У меня желудок — не кузов машины-трехтонки.

— Кушай, Генадь Василич, кушай! Якши дело… А потом больше хорошо будет. Сын будет! Правда, Чма? — Бабах посмотрел на жену. Та, смущаясь, кивнула головой.

Геннадий Васильевич улыбнулся:

— Я вот о чем хотел с вами поговорить. Да ты садись, Чма, к столу. Иначе я есть не стану.

— Кушай, Генадь Василич, кушай. — Чма прислонилась к печке, сцепила на животе руки.

— Зачем о нас думать? Сам кушай, — заволновался Бабах. — Мы голодными не останемся.

— Так вот я о чем хотел, — продолжал Ковалев. — Коровник в этом году будем строить. Большой, на сто пятьдесят мест.

— Ого! — удивился Бабах.

— Камень и лес заготовили. Пилораму ставим. Вот только с людьми туго. Придется тебя включить в строительную бригаду. Как смотришь? Согласен?

Бабах, польщенный предложением, взглянул на жену и сказал:

— Пойду. Строить хорошо. А кто тут будет? Чма скоро…

— Пришлем кого-нибудь на время, — перебил его Ковалев.

— Тогда можно, — окончательно согласился Бабах.

…На пути в село Ковалев опять вспомнил о жене. Как она там? Люди вокруг еще не знакомые. Одна с ребятишками… В такой обстановке невольно всякая чушь взбредет в голову.

Оставив в конюшне коня, Геннадий Васильевич, не заходя в контору, отправился домой. Еще издали он увидел в ограде кучу дров. Лиственничные поленья блестели под солнцем, как свежеотлитая бронза. Хорошие дрова, жаркие… Но кто их убирает? Катя? А ей кто-то помогает? Нет, Катя на крыльце. И Геннадий Васильевич ускорил шаги.

Зайдя в ограду, он увидел, что Эркелей и Чинчей носят под навес дрова, а Катя в наброшенном на плечи пальто дает с крыльца распоряжения.

— Березовые отдельно… поближе… А эти красные… их к дальней стене. Березовые на растопку пойдут.

Чинчей кивком головы давала знать, что указания поняты.

— Чинчей! — Геннадий Васильевич отобрал у нее полено. — И ты, Эркелей… Спасибо вам, но мы сами уберем дрова. Идите на ферму, скоро дойка.

Дома Геннадий Васильевич сердито хлопнул о табурет рукавицы.

— Катя! Ну куда это годится? Что мы, сами не можем убрать дрова. Я бы все сделал в свободное время. Да и ты, по-моему, не переломилась бы.

Катя, не сняв пальто, стояла у окна и делала вид, что смотрит на улицу.

— Это ведь барство. Доярки же потом и осудят нас. И правильно сделают.

Катя, не оборачиваясь, бросила через плечо:

— Ну и пусть осуждают. Не хватало еще, чтобы жена председателя сама дрова таскала.

Глава одиннадцатая

Нина Грачева тщательно рассматривала себя в трельяже. Взбила короткую прическу, полюбовалась новым платьем. Шик… Сегодня она блеснет. Мальчишки, конечно, с ума спятят.

Еще раз повернувшись, Нина заметила в зеркале отражение сидящей на диване матери. Почему мать так уставилась на нее? Странной она стала в последнее время. А, разве поймешь! Мало ли что там у них, родителей, бывает… Старятся. А все старики — придиры и ворчуны.

Девушка давно уже не обращает внимания на мать.

И вдруг та позвала:

— Нина!

— Что, мамочка? — откликнулась дочь, слегка досадуя, что ей мешают.

— О чем думаешь?

— Сейчас, мамочка? Вот о платье и вечере. Правда, оно мне очень идет?

— Идет… — Татьяна Власьевна, поднявшись с дивана, подступила к дочери. — Я хочу поговорить с тобой серьезно. Что ты вообще думаешь? Как жить собираешься?

— Как жить? — удивленно переспросила девушка. — Странный вопрос. Как всегда жила… Как теперь…

— Теперь ты бездельничаешь. Живешь на иждивении родителей. Что же, весь век так думаешь? Почему ты не готовишься в институт?