Дорогие спутники мои

Однако делать было нечего. Мы втроем поднялись.

- Надо бегом!

- Простите, а почему обязательно бегом? - вдруг совершенно спокойно, нормальным голосом спросил Рождественский. - Можно и убежать от мины и прибежать навстречу с ней. Не правда ли?

Связной с опаской поглядел на Всеволода Александровича, по у меня почему-то отлегло от сердца.

Через несколько минут мы были в траншее и по существу уже вне опасности.

У разведчиков мы получили хороший материал для корреспонденции и вечером были в своей редакции.

Все позабавились, когда я рассказал о поведении Рождественского под обстрелом, но, кажется, не очень поверили мне: у нас еще никто не пел на переднем крае.

- А вы помните, что вы пели, когда начали рваться мины? - спросил я Рождественского.

- Конечно, - спокойно ответил он. - Почему пел?

Он подумал, а потом, улыбнувшись, признался:

- Просто я перепугался и решил дать себе эмоциональную зарядку. Думал, если запою, не услышу ни воя мин, ни разрывов.

- И не слышали?

- Честпо сказать, не помню. Но ведь это, кажется, стреляли наши батареи. Не правда ли?

Я рассмеялся и не стал разубеждать Всеволода Александровича.

Две истории

Это было на Волховском фронте.

- Познакомился с Анри Лякостом, - сказал мие както Александр Гитович. - Слышал о нем?

Имя и фамилия мне ничего не говорили, но я на всякий случай неопределенно покачал головой: мол, может, знаю, а может, пет.

Гитович хитро улыбнулся.

- Ну, ничего, дело поправимое. Начал переводить.

Я не спросил, кто такой Лякост. Но тут не утерпел Гитович. Объяснил, что ото - очень интересный поэт, до войны был снобом, прожигателем жизни, а теперь сражается в маки.

Наверное, нужно было подивиться, каким ветром занесло стихи французского партизана к нам, на Волховские болота... Впрочем, сражались же в русском небе летчики эскадрильи "Нормандия"!

Прошло некоторое время, и Гитович прочитал нам стихи. Они были необычные, будто из другого мира, знакомого нам лишь по романам да поэтическим сборникам французских поэтов начала века.

Да, мы горожане. Мы сдохнем под грохот трамвая, 

Но мы еще живы. Налей, старикашка, полней! 

Мы пьем и смеемся, недобрые тайны скрывая, - 

У каждого - тайна, и надо не думать о ней. 

  

Есть время. Пустеют ночные кино и театры. 

Спят воры и нищие. Спит в сумасшедших домах. 

И только в квартирах, где сходят с ума психиатры, 

Горит еще свет - потому что им страшно впотьмах. 

  

Уж эти-то знают про многие тайны на свете, 

Когда до того беззащитен и слаб человек, 

Что рушится все - и мужчины рыдают, как дети. 

Не бойся, такими ты их не увидишь вовек. 

  

Они - горожане. И если бывает им больно - 

Ты днем не заметишь. Попробуй, взгляни, осмотрись: 

Ведь это же дети, болельщики матчей футбольных, 

Любители гонок, поклонники киноактрис. 

  

Такие мы все - от салона и до живопырки. 

Ты с нами, дружок, мы в обиду тебя ие дадим, 

Бордели и тюрьмы, пивные, и церкви, и цирки - 

все создали мы, чтобы ты не остался один. 

  

Ты с нами - так пей, чтоб наутро башка загудела. 

Париж - как планета, летит по орбите вперед. 

Когда мы одни - это наше семейное дело. 

Других не касается. С нами оно и умрет.

Гитович читал, а я видел не заметенные снегом улицы Ленинграда, не дома, из черных окон которых сталактитами свисали огромные сосульки, а Париж, где никогда не был, но знакомый по картинам Писсаро и Марке.

В строчках жили и бесшабашная удаль, и рисовка, и тревожные предчувствия человека, сбившегося с пути, готового, в "грозе и ливне утопая", схватиться за соломинку, да пет ее, этой соломинки.

Между тем Гитович рассказывал: после того как Лякост вступил в Сопротивление, в его стихах резко обозначился перелом. В них появились строки, созвучные нашему солдатскому настроению:

Но уж плывут, качаясь, корабли, 

Плывут иа север, к Славе и Надежде. 

Что бой? Что смерть? Хоть на куски нас режьте, 

Но мы дойдем - в крови, в грязи, в пыли.