Дорогие спутники мои

Увы, это время года и в Армении - не лучшая пора для туристов. В некоторые горные районы, в частности, на Севан, проехать уже было рискованно. Тем не менее армянские друзья сделали все возможное для того, чтобы Гитович как можно больше увидел. Его заочная любовь к Армении как бы материализовалась и еще больше окрепла. Он познакомился в горах со многими простыми людьми. Они угощали его терпковатым вином и пахнувшими дымом лепешками.

Вино и хлеб, рожденные из камня, - 

Гостеприимство трудовой души, - 

Вся эта жизнь ясна и дорога мне, 

И люди здесь добры и хороши.

Конечно, он восхищался вершинами и ущельями, быстрыми реками и архитектурными памятниками. Но самым притягательным оставались люди, простые труженики Армении. Тогда же поэт начал работать над стихами будущего третьего цикла "Пиров". В отличие от первых двух он ближе к путевому дневнику. "Деревенский праздник", "Валуны", "Ереванский пейзаж", "В горном монастыре" - вот взятые почти без выбора названия стихотворений цикла. Но впечатлений оказалось столь много, что и в Ленинграде они не оставляли его. Больной поэт продолжал работать, мечтая о возвращении в Армению. Он хотел приехать туда в марте, в самом начале весны. А пока, живя в Комарове, считал дни:

Так будет до самого марта: 

Я сплю среди зимних ночей - 

А горы Гарни и Гегарта 

Стоят у постели моей.

Каждый раз, когда я приезжал в Комарове, он угощал меня стихами. Еще до поездки в Армению оп написал полушутливые стихи "Воображаемое свидание с Ованесом Ширазом". В Ереване он познакомился с Ширазом и обрел друга. Он хорошо знал живопись Сарьяна, а в Ереване встретился с еще одним замечательным художником Арутюном Галенцом. Они поправились друг другу, и Галенц писал Гитовича. Портрет удался. Гитович недаром заметил:

Отчетливо - твердо 

Представилось мне: 

Такому бы черту 

На добром коне 

  

Лететь в бездорожье 

Навстречу врагу. 

А проседь похожа 

На бурку в пургу.

У Гитовича было две похвалы людям. Одних, тех, кто умел видеть краски земли, он называл поэтами, других - беззаветных тружеников - солдатами. Люди Советской Армении были одновременно и теми и другими. Вот почему Армения стала для Гитовича чем-то вроде волшебного колодца, из которого он черпал вдохновение. В одном из "двух вариантов писем к Арутюну Галенцу" он писал:

Когда устану я и затоскую 

Среди литературных передряг - 

Я к Вам приду, как странник, в мастерскую 

И постучусь, и задержусь в дверях.

"Я очень много видел гор. Но Арарат я чувствую, - говорил Гитович. - У меня такое ощущение, что он все время рядом. Просыпаюсь утром - и будто рядом Арарат..."

Я весною вернусь в Ереван, 

А пока - 

Под надзором жены - 

Путешествует мой караван 

По снегам - 

От сосны до сосны. 

Я весною вернусь в Ереван: 

Надо только дожить до весны.

Весной 1966 года Гитович заболел. Поездку пришлось перенести на осень. "Через четыре месяца, через 120 дней - я прилечу в Ереван, - писал он армянским друзьям. - В конце концов не так уж долго ждать".

9 августа поэт умер.

Гвардии поэт

В облике Георгия Суворова было что-то такое, что привлекало сразу и запоминалось. "Такое" было многосоставным, и я не могу подобрать точного слова, чтобы дать односложное определение. Лихость сочеталась в нем с застенчивостью, мальчишеская задиристость с доброй улыбкой.

"Смотри, какой я молодой, энергичный, доброжелательный, смелый, как от души протягиваю тебе руку на дружбу, - можно было прочитать в его глазах. - Но если ты не смелый, не прямой, если ты не поймешь порыва моей души, не взыщи: наши дороги разойдутся".

Глаза у Суворова были острые, взгляд пристальный.

Эти глаза успели увидеть многое: Суворов получил боевое крещение под Москвой в составе одной из сибирских дивизий, там был ранен и к нам, в Ленинград, попал после госпиталя.

Нас свел Борис Лихарев.

Мы втроем пришли в Ленинградский Дом писателя с разных кондов ленинградского переднего края, и через час-другой нам предстояло разойтись по своим частям.

У Бориса Михайловича были какие-то дела по союзу, а мы, поджидая его, говорили о чем-то, видимо, не очень важном, ибо, как пи пытаюсь вспомнить тот разговор, никак не могу. Остался в памяти только жест Георгия: при разговоре он все поглаживал пальцами верхнюю губу с молодой щетинкой коротких усов.