Дорогие спутники мои

Вы глаза поверните косые, 

под конец подводя бытие, 

где огромная дышит Россия, 

где рождение будет мое.

- Куда как приятней вспоминать про Пугачева или Разина, - сказал Корнилов, когда смолкли аплодисмен ты. - Но мы изучаем историю и для того, чтобы извлечь уроки, научиться преодолевать то, что остановило наших предков. Из этой борьбы мы должны выйти более закаленными, способными для новых побед.

И он снова читал стихи о комсомольском долге, о продолженье революции во всем том, чем заняты мы вместе со своим народом. Он закончил выступление стихотворением, которое как бы подводило итог - и литературному вечеру, и, может быть, занятию в сети комсомольского просвещения.

Мы стоим стеною - деревами 

наши песни, фабрики, дела, 

и нефтепроводами и рвами 

нефть ли, кровь ли наша потекла. 

  

Если старости пройдемся краем, 

дребезжа и проживая зря, 

и поймем, что - амба - умираем, 

пулеметчики и слесаря, 

  

скажем: все же молодостью лучшая 

и непревзойденная была 

наша слава, наша Революция, 

в наши воплощенные дела.

Мы уходили с вечера в общежитие, повторяя эти стихи.

Упругий ритм их помогал идти. Вода в канале Грибоедова баюкала желтые ленинградские фонари, в высоком небе едва различались звезды. Все это мы видели и вчера, но сегодня наши глаза стали вроде бы острее, и зоркости им прибавила встреча с поэтом.

Розовые облака

Чем измеряется, чем определяется мера дарования поэта? Способностью запечатлеть свое время в художественных образах? Уменьем выразить думы и чаяния народные?

Открыть перед читателем двери в мир неизведанный, но сулящий приобщение к сокровенным таинствам движения человеческой души?

Да, всем этим: и особым даром перекладывать все, что нас окружает, на язык поэзии. И еще гражданственностью.

И доверием к тому, для кого пишутся стихи, верой в то, что он, читатель, поймет все, как надо, то есть примет дар из сердца поэта в собственное, чтобы стать богаче и одновременно щедрее, возвыситься над обычными нашими делами настолько, чтобы до конца понять их великую будничную необходимость.

Но есть еще одна важная мера. Истинный поэт непременно должен быть не похожим на других, пусть столь же талантливых. Его голос никогда не затеряется в общем хоре. Вот почему непреложна истина: талантливого поэта можно узнать по самой короткой строке.

Таков Александр Андреевич Прокофьев.

Я не знал его молодого, не видел его в длиннополой шипели, которая долго после того, как он демобилизовался из армии, заменяла ему пальто, не присутствовал на вечерах поэзии, на которых молодой поэт читал только что написанные "Песни о Ладоге". И тем не менее я никогда не забуду ощущение радости, оставленное его книгой "Полдень". Я завидовал автору, всем его товарищам, которым выпало на долю громить Юденича, как "песенный паек" качать в седле "Яблочко".

Поэзия Прокофьева для людей моего поколения (когда вышел "Полдень", нас еще только принимали в комсомол) была сказочным ковром-самолетом, на котором в одно мгновенье мы переносились из наших скучных школьных будней в пекло гражданской войны, пересекали Россию с юга на север, чтобы оказаться в пропахшей рыбой и хвоей диковинной стране - Олонии. Нам слепила глаза приладожская синь. Мы присаживались в неведомой еще никому деревушке Кобоне на завалинке в ногах у продубленной ветром кряжистой старухи, чтобы услышать новые былины. Мы видели, как дремлют у изб голубые туманы, а само озеро "серебрит сигами и золотит ершом". Мы не знали, да и не могли знать тогда, что кому-то из нас - настанет время - придется увидеть Ладогу другой - то вспененной вражескими бомбами, то закованной в легкий панцирь первого льда, по которому мы поведем первые машины с хлебом в осажденный Ленинград, а люди назовут ту трассу "Дорогой жизни"...

Но не красоты, не экзотика Олонии, не свежие ритмы книги "Полдень" брали прежде всего в полон. Слов пет, поэзия - это всегда путешествие в неведомое ранее. Но тогда мы читали стихи так, будто сама Революция рассказывала нам о себе:

А. Прокофьев (слева) и Ю. Рытхэу

Земля - но моря в окопах, на небе - ни огонька, 

У нас выпадали зубы с полуторного пайка. 

Везде по земле железной железная шла страда... 

Ты в гроб пойдешь - не увидишь, что видели мы тогда. 

Я всякую чертовщину на памяти разотру. 

У нас побелели волосы на лютом таком ветру.