Дорогие спутники мои

Нам крышей служило небо, как ворон, летела мгла. 

Мы пили такую воду, которая камень жгла. 

Мы шли от предгорий к морю, - нам вся страна отдана, 

Мы ели сухую воблу, какой не ел сатана! 

Из рук опускали в руки окрашенный кровью стяг. 

Мы столько хлебнули горя, что горе земли - пустяк...

Потом Прокофьев напишет много других стихов. В них будет играть всеми цветами радуга красок. Стихи расскажут о многом - о рыбаках Ладоги, о ленинградских белых ночах, о любви и дружбе, о высоком мужестве воинов, защищавших великий город на Неве, но романтика революции, но ритмы и песни ее останутся главным в творчестве поэта. Романтика революции придаст стихам Прокофьева крылья, вознесет их в дали десятилетий...

Романтика - это атмосфера. Она создает питательную среду одного-единственного героя поэзии Прокофьева. Она будет переходить из книги в книгу. Ровесники поэта узнают в нем однополчанина, мы, идущие за ними, - своего отца или старшего брага. Вот он вступает в поэзию, "весь в патронах, в бомбах весь".

Молодой и новый. Нате! 

Так до ленты молодой. 

Он идет, и на гранате 

Гордая его ладонь. 

  

Справа маузер и слева, 

И, победу в мпр неся, 

Пальцев страшная система 

Врезалась в железо вся... 

  

Он вторгается, как мастер, 

Лозунг выбран, словно щит: 

"Именем Советской власти!" - 

В этот грохот он кричит.

Герой поэзии Прокофьева не был похож на украинского хлопца Светлова, который, как известно, "хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать".

Он был отличен и от "праздничного, веселого, бесноватого" героя поэзии Тихонова, без страха и сомнения шедшего на смерть через Перекоп. Его не спутаешь с пареньком из-за Нарвской заставы, которому отдал свое сердце и свою песню Саянов. И тем не менее он в одном строю с ними.

У них одна мать - Революция. Одну веру они исповедуют - коммунизм. Каждый из них мог рассказать свою биографию словами Прокофьева:

Мы в буре наступлений, 

Железом землю замостив, 

Произносили имя Ленин, 

Как слова не произнести. 

  

Все было в нем: поля, и семьи, 

И наш исход из всякой тьмы, 

Так дуб не держится за землю, 

Как за него держались мы.

Чем же брали нас за живое эти стихи, что придавало им силу, почему мы, еще не нюхавшие пороху, повторяли их, словно клятву? Да потому что поэзия приблизила к нам Революцию настолько, что она перестала быть событием истории, а становилась нормой бытия, нашей собственной жизнью.

Я помню, как 22 июня 1941 года под маленьким литовским городишком Тауроге, в дыму разрывов снарядов и мин пошли на нас тупорылые фашистские тапки. Никто из нашей цепи не поднялся, не ринулся назад. Лишь один не выдержал: зажав в руке гранату РГД, пошел навстречу танку. Танк остановился, его тотчас расстреляли наши артиллеристы в упор. Но тут же упал на землю наш однополчанин. Я не помню фамилии этого бойца из 125-п стрелковой дивизии, но когда я думаю о главном герое нашей военной поэзии, мне всегда кажется, что он такой, удивительно похож на того солдата...

В годы Великой Отечественной войны мне довелось провести несколько дней с Александром Прокофьевым на переднем крае Волховского фронта.

Меня поразило удивительное умение поэта в сложной обстановке сохранять жадность к людям, его способность расположить к себе человека. При этом - никаких репортерских ухищрений, никаких видимых попыток привлечь к себе внимание. Прокофьев начинал разговор с незнакомыми людьми так, будто знал их целую жизнь, знал про них все, как в его родной Кабоне все знают друг о друге.

Кажется, это я познакомил Александра Андреевича с прославленным на Волховском фронте минометным расчетом братьев Шумовых.

Был обычный день войны. Над окопами висела июльская дымка. Стрекотали где-то пулеметы, а изредка, оглашая все вокруг воем и скрипом, бросал мины на наш передний край шестиствольный фашистский миномет. Ему отвечали паши пушки. Они стреляли на такую короткую дистанцию, что выстрел и разрыв сливались, как пароль и отзыв.

Шумовы были на огневой. Они тоже вели огонь, и несколько раз нам с Прокофьевым приходилось перемещаться по окопу; укрытие служило одновременно складом боеприпасов и до половины было заставлено ящиками с шестнадцатикилограммовыми минами.

Через несколько минут огонь прекратился.

Шумовы спустились в окоп. Их гимнастерки потемнели на плечах.