Дорогие спутники мои

Симонов "говорил" не только о трагическом событии, связанном в народной молве с именем Моцарта и Сальери, и не только о трагедии времени. Он опровергал тех, кто утверждал будто можно убить истинного художника, Симоновский Сальери помог нам увидеть генезис зла - от зарождения до бесславной гибели. И делал это не отвлеченно, а на конкретном и достоверном человеческом характере. Сальери на сцене под конец, в ответ на реплику Моцарта о том, что гений и злодейство две вещи несовместные, хладнокровно бросал яд в стакан Моцарта - не из-за зависти, а как бы в наказание. Нужно было слышать, как оправдывал Симонов действия своего Сальери, которому "больно и приятно" отсечь от искусства "гуляку праздного". Но только что решившись, якобы во имя высокой цели, убить человека, он задает себе страшный вопрос:

...Но ужель он прав, 

И я не гений? Гений и злодейство две вещи несовместные.

У Сальери хватает сил воскликнуть: "Неправда", по тут словно удар молнии озаряет его...

На первых порах видно, Симонов еще сам прислушивался к звучанию пушкинских строк, открывая для себя их как бы заново, уже вне воздействия режиссера спектакля и его помощников. Актер был в пути и, как случалось с ним, пока не находил единственного приемлемого для себя решения на репетициях, "пережимал", переигрывал и, как мне кажется, просто торопился проговорить свой текст, чтобы поскорее остаться одному и продолжать начатый поиск.

Бонди очень волновался за Симонова, и волнение это не покидало его до самой премьеры.

- Не то он делает, не по Пушкину, - говорил он мне и Вивьену.

Я тоже тревожился, а Леонид Сергеевич Вивьен, как всегда, показывал мне на пуговицу и закрывал, улыбаясь, глаза.

- Не пускайте волненье дальше пуговицы. Все встанет на место. Чувствует мое сердце. Уж я-то Николая Константиновича Симонова знаю как самого себя.

И все-таки к тому, что в конце концов показал Симонов, не был готов и Вивьен. Его Сальери не приняли многие пушкинисты, которые смотрели "прогоны", генеральные репетиции и были на премьере. Не был согласен с Симоновым и Бонди, но, глядя, как волнуется зал, как он замирает, когда падает занавес, и как через минуту-другую перекатывается по рядам буря аплодисментов, он, утирая платком слезы, разводил руками.

- Ну, знаете!..

И долго не находил подходящего слова, чтобы выразить и свое несогласие, и свое восхищение актером.

Впрочем, только ли актером? Наверное, и - в который раз! - Пушкиным?

Я как-то спросил Сергея Михайловича Бонди об этом.

Сергей Михайлович лукаво посмотрел на меня из-под своих кустистых бровей и. улыбаясь, ответил:

- Не по Пушкину? Опрометчиво делать вывод. Поживем - увидим.

Спектакль жил больше десяти лет, до самой кончины Симонова. В этой роли он сумел показать - сколь емкими оказались строки Пушкина, как уместились в них и история, и злободневность, и философия, и возвышающая душу правда.

"Коммунисты, вперед!"

Отдавать "атакующему классу" всю свою "звонкую силу" давно стало нормой творчества и условием полнокровной жизни каждого советского поэта. Эту формулу всей силой своего гения пришлось утверждать Маяковскому.

Конечно, это относится ко всей поэзии, но в первую очередь к лирике и публицистике.

Между тем именно в поэтической публицистике чаще всего и подвизаются ремесленники. При всеобщей грамотности и обязательном среднем образовании отряд ремесленников дружно растет. Они хорошо овладели техникой письма, и святые для всех нас слова, такие, как "Родина", "партия", "коммунизм", часто оказываются пропуском, открывающим для них двери редакций газет и журналов.

Попробуй не напечатать вирши, в которых славится народ-созидатель или содержится оперативный отклик на важное политическое событие, к тому же если сочинение одето и обуто в полном соответствии с требованиями поэтики! Спекулянты и ремесленники, к сожалению, часто легко сбывают свой товар. Особенно на песенном "рынке".

Самый массовый жанр оказывается самым доступным и для халтуры.

Помню, с какой яростью Смеляков обрушивался на такого рода поделки - не только в беседах с друзьями, в выступлениях с трибуны, но и в стихах.

Широко известно его стихотворение "Ландыши". В нем поэт буквально испепеляет модную в то время песенку с тем же названием - за "патефонность" ее слов.

Поэзия! Моя отрада! 

Та, что всего меня взяла 

И что дешевою эстрадой 

Ни разу в жизни не была; 

  

Та, что, порвав на лире струны, 

Чтоб но томить и не бренчать, 

Хотела только быть трибуной 

И успевала ею стать.