Дорогой длинною

Офицеры курили, вели негромкий разговор. Штатский за столом по-прежнему что-то писал. Рядом с ним сидела Стешка и, следя взглядом за движениями карандаша, вполголоса напевала романс "Не смущай ты мою душу". Илью удивило то, что она пела в три раза медленнее обычного, то и дело останавливалась по знаку невзрачного человечка в пенсне, ждала и по новому жесту покорно начинала снова. Заинтересовавшись, Илья встал и подошёл ближе.

– Ничего не понимаю, - озадаченно произнёс человечек, откладывая карандаш и близоруко вглядываясь в написанное. - Это же другая вариация, вовсе не так, как в прошлый раз. Степанида Трофимовна, как же это? Вы напели мне по-другому…

– Совсем всё то же самое. И в тот раз я то же пела. Морочите вы мне голову, Пётр Романыч.

– Ну нет, позвольте, - заспорил тот и полез в карман сюртука. - У меня, к счастью, при себе… Вот… - на стол лёг ещё более измятый лист бумаги с оборванным краем. Илья, приглядевшись, рассмотрел на нём смешные, выстроившиеся в ряд закорючки. Человечек затыкал в них пальцем: - Вот же, вот! В прошлый раз вы пели: "Не смущай ты мою душу, не зови меня с собо-о-о-ой…" Голосок у человечка оказался неожиданно звонкий и сильный. Стешка, дослушав до конца, с уважением кивнула:

– Да, всё так, верно.

– Но как же… - поперхнулся Пётр Романович. - А то, как вы пели это сегодня?

– Ой, ну, драгоценный же вы мой… Сегодня я вам спела, как моя тётка Катя. Она этот романс завсегда так пела.

– А…

– А можно ещё как Глафира Андреевна, как Зина, как баба Паша… – самозабвенно перечисляла Стешка. - По-всякому можно, Пётр Романович, не мучайтесь. И всё время правильно будет, уж я-то наверное знаю.

Человечек в изнеможении схватился за растрёпанную голову, и хрупкое пенсне упало на пол. Стешка сочувственно подняла его, положила на край стола.

– Кто это? - тихо спросил Илья у Кузьмы.

– Майданов, Пётр Романович, - шёпотом ответил тот. - Дворянин, Сбежнева друг, музыкант большой. У нас часто бывает. Всё записывает, как наши поют. Иногда ничего, а иногда прямо из штанов от злости выскакивает.

Вы, кричит, каждый день новые партии находите, никакой бумаги на вас не хватит! На Стешку кидается: зачем, мол, опять филитуру вставила, в прошлый раз не было! А Стешка и знать не знает никакой филитуры, пугается до смерти, по первости даже ревела… Мы раз сговорились да для смеху вшестером ему спели "Не тверди", так с Петром Романычем чуть удар не сделался, плакал почти. Каждый-то свою партию тянет, а вместе всё равно слаженно выходит. Куда же ему записывать сразу шестерых-то! И опять же, филитуры отовсюду лезут…

– Что за штука?

– А я почём знаю? Что-то ненужное, наверно, раз так серчает. Гляди, Стешку уже замучил совсем, она ему в восьмой раз поёт. И каждый раз по-новому!

– Что ж она, дура, человека изводит… - проворчал Илья, отворачиваясь. Он так и не понял, почему смешного человечка раздражают Стешкины рулады, и решил не ломать над господскими причудами голову.

Офицеры, судя по всему, чувствовали себя в цыганском доме совершенно свободно: громко говорили, смеялись, окликали цыганок. Но гораздо больше Илью удивило то, что и цыгане не чувствовали себя стеснёнными. Никто не готовился петь, не бежал за гитарой, не улыбался и не льстил гостям. Цыганки лущили семечки, зевали не прикрывая ртов, почёсывались, а Митро и братья Конаковы даже затеяли в дальнем углу, на подоконнике, карточную игру. Яков Васильевич сидел у стола спиной к гостям и негромко разговаривал с сестрой.

Все вели себя так, словно в доме не было чужих людей. Недоумевая, Илья подошёл к Митро, прикупающему к даме семёрку:

– Слушай, чего это наши-то… Ведь вроде гаджэ в доме…

– Не обращай внимания, - отозвался тот. - Эти так любят, нарочно просят, чтобы мы петь не становились. Нравится им, что они здесь свои… Играть будешь? Нет? Ну так, сделай милость, не порть карту, у тебя глаз нехороший.

Илья, не споря, отошёл, сел на пол возле дивана, снова поискал глазами Настю. Не найдя, взял в руки чью-то гитару и, делая вид, что поправляет настройку, прислушался к негромкому разговору на диване.