Дорогой отцов

— Вернусь через два дня. Совсем вернусь. Что вы мне скажите? Только полуправды не говорите. Не бойтесь, самое страшное уже прошло.

Клавдия Ивановна молчала.

— Я знаю, я догадываюсь, о чем вы думаете. Я не об этом вас спрашиваю. Я одно хочу знать: жить будет?

— Жить?

— Да, жить? — Жить… Жить, пожалуй, будет.

Анна Павловна обняла Клавдию Ивановну.

— Ну, вот и все, — благодарно произнесла Анна Павловна. — Ни о чем вас не прошу, Клавдия Ивановна. Вы замечательная женщина, и просить — значит обидеть вас.

Быстро ушла к двери, остановилась у порога. Постояла в раздумье и, резко повернувшись к Востоковой, с горечью сказала:

— Для Машеньки я давно умерла. Мне тяжело это говорить. Я прошу вас, помолчите обо мне, не говорите Машеньке, что я была.

— Что ты, что ты, — испугалась Клавдия Ивановна.

— Да, да, не говорите. Так будет лучше для нее.

Анна Павловна вышла. Клавдия Ивановна грузно опустилась на диван.

— Ушла, — с жалобным упреком проговорила она. — Ушла, а вернется ли?

Раскрылась дверь. На пороге неожиданно показалась Анна Павловна.

— Я не могу уйти. Клавдия Ивановна, не судите меня. Я не могу!

* * *

Солдаты, командиры и политработники Сталинградского фронта писали Сталину:

«Мы пишем вам в разгар великого сражения, под гром несмолкаемой канонады, вой самолетов, в зареве пожарищ на крутом берегу великой русской реки Волги, пишем, чтобы сказать вам и через вас всему советскому народу, что дух наш бодр, как никогда, воля тверда, руки наши не устали разить врага…

…Перед лицом наших отцов, поседевших героев Царицынской обороны, перед полками товарищей других фронтов, перед нашими боевыми знаменами, перед всей Советской страной мы клянемся, что не посрамим славы русского оружия, будем биться до последней возможности».

Письмо читали в развалинах, на переправах, в траншеях, в блиндажах. Читали в окопах, в открытой степи, держа в одной руке автомат, в другой — письмо. Читали взводы, роты, полки, дивизии, вся армия. Читали под грохот разрывов, под свист пуль.

— Я клянусь! — произносили тысячи бойцов и ставили свои подписи.

Подписывали и шли в бой, не знающий пощады врагу, сходились лицом к лицу с нелюдями и бились до последней капли крови.

— Я клянусь!

И клятва крепила боевую дружбу солдат народа-созидателя, народа-миролюбца.

В батальоне Лебедева к пулеметчикам пришел комиссар с Павлом Васильевичем. Дубков слушал письмо в строгом молчании, и, когда ему первому предложили подписать письмо, он, благодарно взглянув на комиссара, трогательно произнес:

— Спасибо, товарищ комиссар, — и подошел к столу.

Политрук роты подал ему письмо и ручку. Листок задрожал в его сухих старческих руках. Помедлив, он, опустившись на одно колено, с волнением заговорил:

— Клянусь всей моей прожитой жизнью. Клянусь седой головой. Не подведут наши дети, наши внуки свой народ, своих отцов и дедов. Устоят они против врага. Сомнут, размечут его и прославят и Волгу, и Сталинград, и всю нашу землю!

Павел Васильевич смахнул рукой слезу и старательно вывел свою подпись. За ним гвардейцы поставили свои.

XIV

Лебедев поднялся к часовому, поставленному в секрет на лестничной площадке второго этажа разбитого дома, обороняемого первой ротой. Гвардеец шепотом доложил, что гитлеровцы что-то готовят. Громыхнуло железо во вражеской стороне. Лебедев прислушался.

— Наблюдайте, — приказал он часовому и ушел.

За комбатом скоро прибежал связной.

— Шумят, товарищ комбат.

Лебедев поднялся на площадку. Он слушал и ничего не мог уловить. А гвардеец шептал:

— Слышите?

Лебедев наконец услышал неясные звуки. Потом опять все пропало. Комбат начал сомневаться: «Не игра ли это воображения?» Он спросил бойца:

— Вы что-нибудь слышите?

— Сейчас ничего, товарищ комбат.

Лебедев спустился в блиндаж, поднял бойцов и снова вернулся наверх.

— Ну что? — спросил он часового.

— Тихо.

И вдруг тишину разорвал неистовый девичий крик:

— Стреляйте, товарищи! Стреляйте!

Лебедева сразил этот голос. Он сбежал в блиндаж и закричал до звона в ушах:

— Не стрелять! Не стрелять! Кто стрелял?

— Никто, товарищ комбат. Это — немцы. Лебедев выбежал из блиндажа. Он ничего не понимал: никто не стрелял, никто не кричал, и только временами ветер шумел в расщелинах. «Было ли все это? Было, было». Он решительно подошел к проему окна. Солдат схватил его за плечи, отодвинул в сторону.

— Убьют, товарищ комбат. Что с вами?

— Ничего. Доложите.

— Атаковать хотели, да не вышло. Девушка сорвала атаку, товарищ комбат. Гитлеровцы, должно, пристрелили ее.

Никого не слушая, Лебедев вылез из окопа. Уже на первых метрах комбат порезал себе руку о кусочек битого стекла, но не заметил этого, не почувствовал ни боли, ни крови. Он полз быстро. Ему думалось, что девушка не убита, а только тяжело ранена— он хотел того. «Торопись, — подгонял себя Лебедев. — Она еще жива. Ты можешь ее спасти». Вот и девушка. Лебедев берет ее руку. Рука теплая. Приложился головой к груди, прислушался: сердце будто живо, будто тихо-тихо бьется. «Скорей выноси!»

И вынес… Вынес бездыханное тело родной сестры.

* * *

Лену пытали в гестапо.

— Кто ты? — спрашивали враги.

Лена разбитым ртом отвечала:

— Я — русская!