Дороже всякого золота(Кулибин)

Уж ты, хмель, ты, хмель,
Хмель зеленый.
Ты порадуй нас
Буйным цветиком
Буйным цветиком,
Счастьем, радостью.

А потом подхватят все хором:

Во хмелевом во лесу,
Во дубравушке
Не топтал милой
Зелень-травушки,
Зелень-травушки
Да муравушки…

И пойдет тут песня по лесу, птиц всполошит. И любо в тот день заблудиться девушке, чтобы сыскал ее парень. То будет ее суженый.

Поехали хмелевать и Кулибины. Фома Егоров их пригласил. Много работы у Ивана Петровича в мастерской, но не мог он отказать человеку, обидеть его.

Нравится Ивану Петровичу Фома. Найдет какой-нибудь чудный корень в лесу, бежит показывать.

— Ты поглядь только, Петрович, какую благодать природа-матка сотворила, — как есть лебедушка.

На досуге ножичком подчистит, камушком подотрет — и такие славные вещицы получаются, что не налюбуешься. Был для Фомы лес полон чудес, и радовался он всему, будто дитя малое.

На опушке распряг Фома гнедка, стреножил.

— Нам с тобой, Петрович, хмель не рвать и песен не певать. На дальнюю поляну мы с тобой пойдем, покажу я тебе чудо чудное.

Ушла Наталья с молодушками. Слышит Иван ее сильный голос. Давно так не певала. И думает он: сколько скрыто в каждом человеке талантов разных! Вон и Фома: ростом не выдался, силой не похвастается, а есть в нем что-то такое, отчего располагает к себе людей.

Вырезал Фома на берестяном туеске такие узоры, что подобных и художница-зима не выведет. Вот бы перенести их на футляр часов яичной формы. Но разве повторишь неповторимое?

Все дальше и дальше уходит в лес песня. И уже слов не разобрать. Ведет Фома Ивана Петровича в заветные уголки леса.

— Вот, гляди, — говорит Фома, — о трех головах чудовище.

Змеею скручен ствол дерева, и три наплыва под зеленым шатром. Как есть три головы чудовища. В одном наплыве дупло.

— А вон русалочка сидит, — показывает Фома.

Ветерок подхватил ветви плакучей березки, будто волосы. И кажется: спряталась в ветвях красавица, а лес укрывает ее.

Фома опять свое:

— Погляди, Петрович…

И видится Кулибину — за вековым дубом золоторогий Олень. Провел рукой перед глазами — нет, показалось.

Дни в Подновье шли своим чередом. Были они похожи один на другой. В пять утра Иван первым поднимался, обливался у крыльца холодной водой, завтракал и садился за работу. На мельчайших колесах приходилось делать разметку профиля зубьев. Риски нельзя было разглядеть простым глазом. Сгодилось стекло Хурхома, которым он давал прикуривать от солнца. После разметки выпиливали зубья. Не раз предупреждал Иван Петрович своего помощника:

— Оставляй, Алеха, запас по толщине.

При сборке Кулибин собирался доводить каждый зуб в отдельности.

По записям в журнале видно, какими материалами пользовались Иван Петрович с учеником в Подновье: тонкая латунь, жженое олово, чугун, зеленая медь, серебро, сталь русская. Все это обошлось в 136 рублей 92 копейки.

Иногда Иван Петрович делал передышку, чтобы отдохнули глаза. И тогда мечтали о будущих часах.

— Вот закончим часы «яичной фигуры», — говорил Кулибин, — и начнем с тобой, Алеха, планетные — для звездочета. Чтобы был в них полный календарь на целый год. Чтобы показывали месяц, число, день недели, часы, минуты, секунды, движение небесных светил. А еще хорошо для крестьянина календарь сделать с указанием, когда какие работы производить.

— А то они не знают?

— Кто знает, а кто и нет. Да не в этом дело. Не купит крестьянин наши с тобой часы, дороги они. Часовую мануфактуру нужно строить, станки в нее наставить токарные, шлифовальные, таких, как ты, ребят обучить художествам и грамоте, чтоб умные книги могли читать.

10

Иван Шерстневский жил в Нижнем. Парень как парень, только не ходил он на гулянья, все больше около мастерового люда крутился. Потом сам сделал шкатулку с музыкой. Откроешь крышку — дзинь-дзинь-тринь. Увидел эту шкатулку Хурхом.

— Кто сделал?

— Да хоть бы и я!

— Ивану Петрову показывал?

Я Сидору Иванову показывал, он поклон тебе передавать наказывал.

— Ты зубы не скаль. Иван Петров человека из тебя может сделать.

— А я кто, по-твоему?

— Бродяга. Кто ж еще?

— Ну ты! — грозно подступал Шерстневский.

— Не грозись, пойдем лучше к мастеру Ивану Петрову. Каждый день потом сыт будешь.

Подумал Шерстневский, что поколотить рыжего всегда успеет, и пошел за ним к мастеру Ивану Петрову.

Это было еще до переезда в Подновье. Так у Кулибина оказалось два ученика. Только Алексей свой, домашний, а Иван Шерстневский придет, поглядит-поглядит, да и пропадет на полгода. Спросит Иван Петрович:

— Где был?

У того один ответ:

— На богомолье.

Догадывался Иван Петрович, на какое «богомолье» Шерстневский ходил: то о тульских мастерах речь заведет, то о кузнецах уральских. А тут прибежал в Подновье: