Дорожи тем, что ценишь. Депеши о выживании и стойкости

Семья бедуинов живет в двух заброшенных домах, недалеко от римского акведука. В это время дня мать печет лепешки, хлеб насущный, на разогретом камне. Семеро ее сыновей, родившиеся здесь, пастухи. Недавно Армия обороны Израиля предупредила семью, что они должны уехать до весны. Руки над головой и идите назад! Все козы беременны. Срок беременности пять месяцев. Мы столкнемся с проблемой, когда двинемся в путь, говорит один из сыновей. Позиция непобедимого отчаяния работает так.

Отказ видеть немедленные последствия. Например, Стена и аннексия еще большего количества палестинских земель не могут обещать безопасность государству Израиль; они лишь вербуют мучеников.

Например, если бы смертник-мученик мог увидеть, прежде чем умрет, последствия взрыва, его решимость вполне могла бы исчезнуть.

Проклятые пророчества, игнорирующие всё, кроме последнего мгновения!

Отношение к жизни, на которое я ссылаюсь, обладает особым качеством, для него ни в одном постмодернистском или политическом лексиконе не подобрать слова. Это способность делиться, снимающая главный вопрос: зачем человек рожден?

Эта способность обезоруживает и отвечает на вопрос не обещанием, не утешением и не клятвой мести – такая риторика предназначена для лидеров, которые творят историю, а этот ответ возникает вопреки истории. Человек приходит в эту жизнь, чтобы разделить время, существующее между мгновениями: разделить время Становления, прежде чем Бытие рискует снова столкнуться с непобедимым отчаянием.

Я бы тихо рассказал о своей любви (январь 2002)

Пятница

Назым, я хочу разделить с тобой траур, поскольку ты разделял со мной так много надежд и так много горестей.

Телеграмма пришла ночью,

всего два слога:

«Он мертв»[1].

Я скорблю по своему другу Хуану Муньосу, замечательному художнику, создававшему скульптуры и инсталляции, который умер вчера на пляже в Испании в возрасте сорока восьми лет.

Я спрошу о том, что меня озадачивает. После внезапной естественной смерти – в отличие от смерти в результате репрессий, убийства или голода, – сначала возникает шок, затем чувство чудовищной потери, особенно если человек был молод.

Светает,

но моя комната

соткана из долгой ночи[2].

Затем следует боль, которая, кажется, никогда не закончится. Вместе с ней незаметно приходит что-то еще, похожее на трюк (Хуан был в этом ловкач). Нечто галлюцинаторное, немного похожее на взмах носовым платком чародея, своего рода легкость, полностью противоположная тому, что человек чувствует на самом деле. Понимаете, что я имею в виду? Эта легкость – легкомыслие или какое-то новое состояние?

Через пять минут после этого вопроса я получил факс от моего сына Ива с несколькими строками, которые он написал для Хуана:

Ты всегда появлялся
      со смехом
            и новым трюком.
Ты всегда исчезал,
      оставляя руки
            на нашем столе.
Ты исчез,
      оставив карты
            в наших руках.

Ты появишься снова
      со смехом,
            который и будет трюком.

Суббота

Не уверен, видел ли я когда-нибудь Назыма Хикмета. Я бы поклялся, что да, но у меня нет доказательств. Допустим, это было в Лондоне в 1954 году. Через четыре года после его освобождения из тюрьмы и за девять лет до смерти. Он выступал на политическом митинге, проходившем на Ред Лайон сквер. Он сказал пару слов и прочел несколько стихотворений. Часть на английском, часть на турецком. Его голос был сильным, спокойным, очень личным и музыкальным. Казалось, звук исходил не из его горла. Будто на груди висело радио, которое он включал и выключал своими большими, слегка дрожащими руками. Мое описание не передает его харизмы и искренности. В одном из своих стихотворений он описывает как шесть человек в Турции в начале 1940-х слушали симфонию Шостаковича по радио. Трое из шести (в том числе и он) в тюрьме. Трансляция велась в прямом эфире; симфония звучала в Москве, за несколько тысяч километров от них. Слушая его стихи на Ред Лайон сквер, у меня сложилось впечатление, что они тоже доносились с другого конца света. Не потому, что их было трудно понять (это было не так), не потому, что они были туманными или утомительными (они обладали какой-то крепостью), а потому, что побеждали расстояния и преодолевали разлуки. Все его стихотворения из другого конца света.

В Праге телега
            с одной запряженной лошадью
                  проезжает мимо Старого
      еврейского кладбища.
Телега полна тоски по другому городу,
И я управляю ей[3].

Даже когда он сидел перед выступлением, было видно, что он необычайно крупный и высокий мужчина. Не зря его прозвали «Деревом с синими глазами». Когда же он встал, создалось впечатление, что он в то же время очень легкий, настолько легкий, что способен подняться в воздух.