Дорожи тем, что ценишь. Депеши о выживании и стойкости

Эти люди, Дино,
которые держат в руках обрывки света,
куда они идут
в этом мраке, Дино?
Ты, я,
мы с ними, Дино.
Мы тоже, Дино,
видели синее небо[8].

Суббота

Может, и в этот раз, Назым, я снова тебя не вижу. Но могу поклясться, что вижу. Ты сидишь за столом напротив меня на веранде. Вы замечали, что форма головы часто указывает на образ мышления, который происходит внутри?

Есть головы, неумолимо указывающие на вычислительную деятельность. Другие свидетельствуют о решительном следовании старым идеям. Многие в наши дни не понимают, что такое потеря. Твоя голова – ее размер и прищуренные синие глаза – наводят на мысль о сосуществовании миров с разными небесами, один внутри другого; не пугающие, спокойные, но привыкшие к перенаселенности.

Я хочу спросить тебя о времени, в которое мы живем. Многое из того, что, ты считал, происходило в истории или должно было произойти, оказалось иллюзорным. Социализм, каким ты его себе представлял, так и не был построен. Корпоративный капитализм развивается беспрепятственно – хотя и вызывает всё больше споров, а башни-близнецы Всемирного торгового центра рухнули. Перенаселенный мир с каждым годом становится беднее. Где сегодня то синее небо, которое ты видел с Дино?

Эти надежды, отвечаешь ты, разбиты в пух и прах, но что это меняет? Справедливость по-прежнему – молитва из одного слова, как поет Зигги Марли. История человечества – это надежды, которые лелеяли, разбивали, возрождали. А с новыми надеждами приходят и новые теории. Но для тех, у кого мало или вообще ничего нет, кроме мужества и любви, надежда работает по-другому. Надежда – это то, за что можно уцепиться, что можно зажать зубами, когда больно. Не забывайте об этом. Будьте реалистами. С надеждой появляются силы не закричать, не стенать. Человек, у которого надежда зажата между зубами, становится братом или сестрой и вызывает уважение. У кого нет надежды, обречены на одиночество. Они могут предложить только жалость. И будут ли эти надежды свежими или потрепанными, не имеет значения, когда речь о том, как пережить ночь и прожить новый день. Не угостишь кофе?

Я сварю.

Ухожу с веранды. Когда возвращаюсь с кухни с двумя чашками – кофе по-турецки, – тебя уже нет. На столе, рядом с тем местом, где приклеен скотч, лежит книга, открытая на стихотворении, написанном в 1962 году.

Если бы я был платаном,
      отдыхал бы в его тени.
Если бы я был книгой,
Читал бы, не испытывая скуки
      бессонными ночами
с карандашом, который мог бы
      не держать между пальцами.
Если бы я был дверью,
Открылся бы для добрых
      и закрылся бы для злых,
Если бы я был окном,
      широко распахнутым
            и без занавесок,
Перенес бы город в свою комнату,
Если бы я был словом,
Взывал бы к прекрасному,
      справедливому, истинному,
Если бы я был словом,
Тихо рассказал бы о своей любви[9].

Где мы находимся? (октябрь 2002)

Хочу сказать хоть что-то о боли в сегодняшнем мире.

Мощная и агрессивная идеология потребления стремится убедить нас в том, что боль – это несчастный случай, нечто такое, от чего есть страховка. Это безжалостная логика.

Все знают, что боль неотделима от жизни, но хотят забыть о ней или не придавать ей значения. Все варианты мифа о грехопадении в Золотом веке, где не существовало боли, являются попыткой обесценить ее существование на Земле. То же самое и с изобретением ада, расположенного неподалеку царства наказания через боль. И с идеей жертвоприношения. И, гораздо позже, с принципом всепрощения. Можно предположить, что философия началась с вопроса: почему возникает боль?

Несмотря на вышесказанное, нынешняя боль мира в некотором смысле беспрецедентна.

Я пишу ночью, хотя сейчас день. Октябрьский день 2002 года. Почти неделю небо над Парижем синее. Каждый день закат немного раньше и каждый день он восхитителен. Многие опасаются, что скоро вооруженные силы США начнут «превентивную» войну против Ирака, чтобы американские нефтяные корпорации могли прибрать к рукам месторождения нефти. Часть надеется, что этого можно избежать. Никто не знает расстояния между секретными расчетами и объявленными решениями, но ложь уже готовит ракеты. Я пишу в ночь стыда.

Стыд – это не индивидуальная вина. Стыд, как я его понимаю, это видовое чувство, в долгосрочной перспективе разъедающее способность надеяться и мешающее смотреть вперед. Мы смотрим себе под ноги и думаем только о следующем маленьком шаге.