Дорожная традиция России. Поверья, обычаи, обряды

Многие путешественники того времени отмечали, что отдохнуть толком в пути не получается – ни прямо в повозке на дороге (там сильно трясёт либо же до тошноты укачивает), ни на постоялых дворах, на которых, как сказано у А. С. Пушкина, «клопы да блохи», а то и угар. У Н. А. Некрасова в поэме «Русские женщины» (1872), там, где он описывал путь героини в Сибирь во второй половине 1820-х гг., есть двустишие: «Обычные сцены: на станциях ад – // Ругаются, спорят, дерутся»[530].

В «Неоконченных повестях» (1843) В. А. Соллогуба один персонаж, которому надо было ехать из Петербурга через Харьков в Одессу, упоминал о дорожном утомлении лаконически, как о хорошо известном обстотельстве. Вот он добрался, наконец, до Харькова. «Насилу дотащился я до гостиницы – так я был утомлён и разбит дорогой. Вы знаете, что такое русская езда на перекладной телеге. Я бросился на трактирный диван и заснул, как спят после шести бессонных суток»[531].

В зачине другой повести Соллогуба – «Воспитанница» (1846, из цикла «Теменевская ярмарка») – сказано: «В нынешнем году привелось мне снова поездить по православным дорогам и, признаюсь чистосердечно, не без душевного трепета принёс я бока свои на жертву мостовым, гатям, косогорам, отслужившим мостам и прочим препровождениям времени, насмешливо ожидающим свою измученную добычу»[532].

Архиепископу Никанору (Бровковичу, 1826–1890) на протяжении всей жизни приходилось много разъезжать. Он недолюбливал эти передвижения. В 1858 г. его, архимандрита, перевели из Риги в Саратов. Ехать нужно было через Петербург и Москву. Исследователь его жизни и творчества А. П. Соловьёв, пересказывая записи самого Никанора, отметил: «Негативным моментом дороги была, как это обычно бывает, сама дорога: отсутствие провианта по пути, невозможность заснуть, необходимость выходить из кареты в тех случаях, когда она застревала в грязи (ранняя весна была тёплой в Прибалтике, а карета оказалась санной)». О пути уже за Москвой Никанор писал: «Тут я очутился лицом к лицу с русскою природою: с низкопоклонною дерзостью ямщиков, с прескверными станциями, с крайне разбитою дорогою так, что меня беспрерывно перебрасывало с боку на бок; с пустынными, за Рязанью – даже с степными видами… с сильными холодами так, что я, закутанный в несколько шуб, промерзал до внутренностей, и в добавок, с великим постом». Да, его путешествие проходило во время Великого поста, хотя, возможно, в последней фразе – намёк и на скудное питание. Никанор сетовал, что на изрытых колдобинами дорогах укачивало так, что он не мог ни спать, ни есть: «…Если бы судьбе угодно было бросить меня примерно в Иркутск, я не доехал бы, – умер бы на дороге от голода и бессонницы»[533].

Молодой офицер П. А. Кропоткин в 1860-х гг. во время летней поездки по Западной Сибири выразительно описал в своём путевом дневнике ещё и некоторые иные неудобства. Ему тогда три дня кряду пришлось ехать в крытом тарантасе под мелким, «петербургским» дождём. И вот, наконец, дождик прекратился. «Это дало мне возможность опустить верх тарантаса, а то при тряской дороге голова и… (именно так в тексте. – В. К.) страдают невыносимо; впрочем, они никогда не страдают вместе зараз, – их выгоды прямо противоположны: устроишь сиденье помягче – голова при всяком толчке бьётся об верх; вынешь из-под себя лишнее, что бывает большею частью, – … страдает невыносимо, она у меня и теперь сильно болит»[534]. И это в тарантасе, который (как известно хотя бы из повести В. А. Соллогуба «Тарантас») был, пожалуй, самым удобным и спокойным русским экипажем!..

П. А. Вяземский, прекрасно изучивший на собственных боках российские пути сообщения – и большие тракты, и еле заметные дорожки между деревеньками, – в стихотворении «Кибитка» (1828) живописал езду по зимней дороге как «зимний ад», а саму кибитку именовал «подвижным казематом», «подвижной пыткой». Там те же постоянные толчки и удары, что и в крытом тарантасе у Кропоткина: «…То подтолкнёт тебя в бока, // То головой стучишь, как молот»[535]. В другом своём стихотворении – «Дорогою», написанном спустя тридцать лет, Вяземский именовал мальпост (почтовую карету) «душной тюрьмой» и повторял определение дороги как ада. Мол, он бы мог назвать дорогу чистилищем, «когда б гостиницы немного были чище, // А не ручных зверьков любимое жилище». И провидел вскорости иную дорогу, «которою меня отправят на погост: // А там и этого ещё тесней мальпост»[536].

В другом стихотворении, «Русские просёлки» (1841), Вяземский упоминал о том, что ему приходилось быть свидетелем различных опасностей и катастроф. Он и на Бородинском поле под неприятельскими ядрами бывал – там под ним убило двух коней, и как-то раз «на море горел», счастливо избежав двух смертей – огненной и морской («И оставалось мне на выбор произвольный // Быть гусем жареным иль рыбой малосольной»), и видывал ужасное столкновение «двух паровозов, двух волканов». Ну, а вот ещё один ад – дороги с их повседневными опасностями: