Досье Дрездена

Внезапно я понял, что я уже не на заднем сидении Мёрфиного Харлея. Я висел в воздухе, и меня сотрясала агония.

Я открыл глаза и лихорадочно огляделся. Бесплодная, покрытая льдом почва. Холодное серое небо. Мои ноги и руки вытянуты в форме креста, и лёд насыщенного лазурного цвета приковал их, по моим ощущениям, к старому сучковатому дереву. Мышцы и связки по всему телу дрожали от напряжения. Само биение сердца было для меня мукой. Моё лицо пылало, открытое холоду такому суровому, что даже я его чувствовал.

Я попытался закричать, но не смог. Вместо крика я издал тихий булькающий стон и выкашлял кровь в морозный воздух.

— Ты знал, что это случится, — произнёс голос, и что-то в моём теле, что-то примитивное, стихийное, чему было наплевать на то, сколько она ещё будет меня мучить, отозвалось на него. — Знал, что этот день настанет. Я та, кто я есть. Как и ты.

Мэб вступила в поле моего зрения. Сил моих едва хватало на то, чтобы удерживать на ней взгляд.

— Ты видел, что случилось с последним Рыцарем, — произнесла она, неспешным шагом подступая ко мне. Я не хотел доставлять ей подобного удовольствия, но всё же не смог сдержаться, невольно издал тихий крик и предпринял безуспешную попытку пошевелиться или освободиться. Заметив это, она сверкнула глазами:

— Сила была дана тебе с определённой целью, и цель эта достигнута.

Она медленно повернула руку и продемонстрировала мне небольшой металлический шип — слишком длинный для иглы, слишком маленький для гвоздя. Она с улыбкой приблизилась ко мне, поигрывая остроконечной гравировальной иглой.

Её пальцы прошлись по моей груди и рёбрам, и я содрогнулся. Она высечет слово «слабый» по всему моему телу. Разными письменами, на сотнях языков, врезая его в мою плоть, ладони, подошвы ступней милями шрамов.

Я хотел, чтобы этому пришёл конец. Хотел, чтобы она меня убила.

Она склонилась к моему лицу.

— Сегодня, — выдохнула она, — мы начнём с зубов.

Меня окутал холод, и вода, вопреки моей воле, наполнила мой рот, просочившись сквозь потрескавшиеся губы. Ещё больше её попало через ноздри и глотку. Замерзнув, она постепенно вынудила меня раздвинуть челюсти. Мэб наклонилась ещё ближе, подняв иглу, и я уловил слабый душок окисления, когда орудие начало скрести по моим резцам.

Окисление. Запах ржавчины.

Ржавчина значила железо, к которому никто из фэйре, за исключением Матери Зимы, прикоснуться не мог.

На самом деле всего этого не было. Всё это — боль, дерево, лёд — ложь.

И всё же я их чувствовал. Точнее, чувствовал то, что стояло за ними, что-то чуждое, не имевшее ко мне отношения, внушало мне чувство боли, беспомощности, давящего свинцовой тяжестью страха, горькой злости отчаяния. Такого проникновения в разум я ещё не знал. Те, что мне доводилось испытывать раньше, были лишь жалкой тенью в сравнении с этим.

«Нет», — подумал я.

Я застонал.

Затем глубоко вдохнул. Не так закончится моя жизнь. Это лишь иллюзия. Я был Гарри Дрезденом, чародеем Белого Совета, Зимним Рыцарем. Я боролся с демонами и монстрами, побеждал падших ангелов и оборотней, противостоял чернокнижникам и жутким безымянным тварям. Я сражался на земле и в воздухе, в небесах над моим городом, в древних развалинах и областях нематериального, о которых большинство людей и помыслить не могли. Я носил шрамы, которые заработал во множестве битв, мои враги были монстрами из ночных кошмаров, и по моей воле тёмная империя пала ради спасения одной маленькой девочки.

Провалиться мне на этом месте, если я позволю какому-то никчёмному Иному играть в игры с моим разумом.

Сначала слова. Почти всё, мать его, начинается со слов.

Я выдохнул:

— Я, — внезапно мой рот очистился ото льда.

— Я — Гарри… — просипел я, и боль удвоилась.

И тут я расхохотался. Как будто какой-то урод, неспособный на любовь, мог что-либо поведать мне о боли.

— Я — Гарри Блэкстоун Копперфильд Дрезден! — взревел я.

Лёд и дерево сотряслись. Со звуком взорвавшегося артиллерийского снаряда треснул оледеневший камень, и вокруг меня начала распространяться паутина маленьких трещин. Образ Мэб отбросило от меня, и он, подобно разбитому вдребезги витражу, взорвался тысячей прозрачных осколков. Холод, боль и ужас покинули меня, словно огромному и голодному зверю вдруг заехали по носу.

Иные любят проникать в чужой разум. С учётом того, что в мой разум проникли через две секунды после того, как Акулья Морда показался на поверхности воды, было весьма очевидно, кто за этим стоял. Но ничего. В качестве поля битвы пластиножаберный выбрал разум. Да будет так. Голова моя, мои и правила.

Я воздел правую руку к морозному небу и гневно, без слов, закричал. В бурлящих небесах вспыхнула алая молния. Она врезалась в мою руку, а затем ушла в землю. Замёрзшая грязь брызнула во все стороны, а когда она осела, в руках я держал испещрённый рунами и символами посох высотой с меня и толщиной, как сомкнутые в кольцо большой и указательный палец.