Досье Габриэль Витткоп

Домашний обыск в семье Кошвиц. Перед комнатой жильца стоит на посту штурмовик. Седая фрау Кошвиц холодно сообщает: нет, ее сына нет дома. Старая Лизхен, прислуживающая в семье с 1876 года, сидит на кухне и плачет. Лео, сын семейства, еще ночью пересек границу. Когда несколько лет спустя пожилую даму отправят в Освенцим, верная старая служанка не бросит ее и последует за ней в газовую камеру.

После обеда они вышвырнули щуплого герра Коэна в разбитое окно его табачной лавочки, и Курфюрстендамм оживилась. Залитого кровью табачника подобрал сердобольный водитель «ГАОМАЗа»[33]. И зря. Они вытащили его снова наружу, а вместе с ним - самого человеколюбца, и, избив обоих до полусмерти, забросили на поджидающий грузовик к другим «пропавшим без вести». «ГАОМАЗ» загорелся. Кто из праздношатающихся сжимал в карманах кулаки? Крики одобрения заглушали звуки вальса из кафе «Уландек» на другой стороне улицы. Полиция разгоняла зевак:

— Расходитесь, расходитесь!

Судетский кризис. На Кайзераллее поразительно много прохожих вставили в петлицу красную гвоздику. В «Йости» разговор совсем не по-берлински перекидывался с одного столика на другой. Взволнованный краснощекий виноторговец:

— Я - капитан запаса, и если он развяжет войну, мои пушки будут стрелять в обратную сторону, клянусь вам!

Старший почтовый советник в отставке говорит вполголоса о «сумасшедшем ефрейторе». Старый официант одобрительно мычит: он знает, какую газету читает каждый из завсегдатаев. - Но когда сумасшедший ефрейтор уже через год развязал войну, он давно уже приручил свой народ пропагандистскими речами, и ни одна пушка не выстрелила в обратную сторону. При каждом возгласе «Хайль Гитлер», достигающем ушей, Ансельма душит стыд от собственного бессилия. Ему снится город из пемзы и пепла, где опорами мостов через замерзшую реку служат кости динозавров; жители со свиными рылами носят форму СС с черепами; а под низким покровом облаков парят крылатые существа с ассирийскими бородами.

В затемненном ателье - лишь свет радиоприемника. Несмотря на статические помехи, голос звучит отчетливо. Четверо или пятеро надежных друзей собрались, словно для совершения ритуала. Тому, кто слышит этот голос, угрожает смертная казнь, но он позволяет выжить, как верующему -духовное утешение: пища для надежды, лекарство от малодушия и отчаяния.

В июле 41-го он снова солдат, но уже с сединой на висках. На террасе Сакре-Кёр - внизу раскинулся город: желтый дым каминов мешается с вечерней дымкой. Солдат оккупационных войск - со вчерашнего дня. Он видел унижение Парижа. Имеет ли мужчина право плакать? Он разрыдался над городом своей судьбы. Когда перед вечерней зорей торопливо шел по переулкам, его ботинки на шипах звенели о булыжную мостовую; на темном Монмартре ступени лестниц были помечены светящейся краской. Словно фосфоресцирующей падалью.

Со смертью он был знаком так же хорошо, как опытный усталый санитар из анатомического театра. Великогерманский Вермахт поручил ему надзор за солдатским кладбищем в Иври. Поскольку длинные ряды могил самоубийц служили для Сопротивления готовым пропагандистским материалом, трупы эксгумировали, чтобы затем распределить по другим кладбищам. Так их снова извлекли на свет - целую роту мертвых молодых солдат. Когда отваливались крышки гробов, покойники напоминали больших уродливых кукол в истлевших игрушечных коробках: волосы превратились в мокрые свалявшиеся колтуны, а форму украшали арабески из белой плесени и темных соков. У самого раннего уже обнажилась челюсть. А предпоследний, унтер-офицер Целлер, знакомый Ансельму лично по многочисленным спорам о послевоенной судьбе Германии, навел на себя служебный пистолет, когда его должны были перевести на Восточный фронт:

— Коммунист не может сражаться против других коммунистов.

После бомбардировки предместья погибшие штатские лежали в ряд под стегаными одеялами и джутовыми мешками - на фоне горящих домов на краю дороги. К Ансельму подошел кучер:

— Monsieur, mon cheval... il crie, il crie... Ayez pitié, tuez-le![34]

Ансельм достал пистолет и пристрелил кричащую лошадь, зажатую под тлеющей балкой. Единственное теплокровное существо, у которого он отнял жизнь. Иногда в его кошмарах тощий вороной конь несется, оскалив зубы, и кричит, кричит...

— Мне нужно на кладбище, пойдешь со мной?