Досье поэта-рецидивиста

Дали ему десять лет на строгаче. Рецидивист. Безработный. Не женат. Детей, родственников нет. Обитает в ветхом кирпичном домике, вгнившем в берег болота — когда-то красивого, изогнутого змеёй озера, уничтоженного сбросами с танкового завода и возведенным вдоль некогда чистой кромки воды высоким железнодорожным валом. Десять годков. От души. Отсидел пять. Одну тысячу восемьсот двадцать шесть мрачных дней и ночей в затхлом запахе мужицких портков. Амнистировали. Туберкулёз. Домой возвращаться и не думал. Соседи, такие же горемыки, как и он, растащили уж, поди, халабуду на части. Поди теперь собери. Куда и зачем идти?

С кашлем, вырывающим рыболовной блесной кусочки лёгкого, вышел он за ворота зоны. Железное полотно огромного перекошенного рта за спиной поглотило, жадно всасывая, глоток потустороннего воздуха и серое небо псевдосвободы, как в последний путь провожая, окатило скупой слезою.

Ноги зашагали по блестящему асфальту и вскоре привели по истоптанной за сорок лет дорожке прямиком к когда-то отчему, а потом и только своему дому. Взгляд на секунду оторвался от жжёного песка под ногами и тут же остекленел.

Дом на месте. Забор хоть и покосился, а все же устоял, благодаря паре подпорок, сработанных неумелой рукой из ивовой ветви, калитка покрашена не раньше как пару лет назад, у завалинки небольшая початая поленница берёзовых дров, источающих аромат леса под лучами солнца в пору весенней капели.

Отворив калитку, пробежал он по двору, взлетел на давно уже худое родное крыльцо, дёрнул ручку входной двери, быстрым шагом миновал сени, кухню да комнаты и вошёл в зал. Всё чисто, прибрано, на столе тарелка с сухариками и бутылка водки, покрытая пустым гранёным двухсотграммовым стаканом.

— Неужели дождалась меня?! Неужели не побоялась?! Неужели это наконец она — настоящая любовь, настоящее чувство? Трижды пройдя зону, как в сказке, я наконец дождался искренности и понимания. Слава Господу! Слава!

Шаги за окном. Он привстал со стула. Послышалось, как входная дверь стукнула, возвращённая на своё место стальной пружиной. Глухой топот оросил пол, и в зал вошёл Женька. Сосед. На лице багровое сожаление.

— Извини, Коля, — и помолчав немного: — Нет никого в твоём доме уже давно…

Сели. Выпили. — Все уважают тебя, сосед. Поэтому и дом уберегли, — сказал Женька, привставая и закусывая сухарем. — А на баб не серчай. Ты силён уж слишком, брат. Всю жизнь в дерьме прожил, а не пьёшь и не материшься даже. Вон и смерти не боишься. Против троих вывез. Не из нашего мира ты. Где ж тебе сыскать жену такую же? Примирись.

С минуту лишь стук старых часов наполнял комнату жизнью.

— Не помню ничего. Всё как в тумане. Суд лентой чёрно-белой пролетел. Неужто это я всё натворил, в чём обвиняли?

Женька глубоко вздохнул.

— Ты, брат, ты… Изнасиловали они её, — Женька попятился чуть назад, — всех троих ты и положил. Нашёл. Не знаю как даже. Сумасшествие какое-то. Да положил…

Он сидел неподвижно. В шкафу слегка застучали стаканы — товарняк, проползая по насыпи, сотрясал землю, как юный бог подземелья. Чайки, жившие на озерце, говорливым белоснежным пухом уселись на старый, позеленевший мхом забор. Чёрный дым из соседской бани, больше походившей на стойло для коня, скрутило ветром в три погибели и швырнуло на оконное стекло, тут же вознеся ввысь.

— Рожденный в аду не может стать ангелом… Только сумасшедшим, — произнёс он тихо.

— Что? — спросил Женька. — Я не понял тебя, что ты имел в виду? И не дождавшись ответа, потихоньку вышел.

Идиот

И дурак, и диод, и мечтатель,
Зацепившись за Кантову нить,
Как балластом, увешан Сократом,
Сквозь тома не могу воспарить.

С аму сошедшая

Гитара и женщина могут свести с ума, особенно если они нечто единое, цельное. Еле заметные сухие мозоли на подушечках тонких пальцев, звуки бьющейся о лады непокорной витой нити, утробные стоны деки — и в слушателя, зрителя сочленение двух полностью завершённых создателем изящных изогнутых живых линий, адажио вкрадывается и приживается чужая душа — гармоничная, завораживающая, загадочная, неповторимая.

Играла она на шестиструнной отчаянно великолепно. Не звуки извлекала или рождала — жизнь в инструменте пробуждая, пленяла сим рукотворным обыденным волшебством странников, попавших в сети старых английских моряков, убаюкивая перебором, окружала острым медным боем быков, залпами взъерошенных синкоп взрывала революционный зал, нежными бардовскими баре смачивала сухие уголки глаз и душ.

Не такая, как все. Не чувствительная — чувствующая, не поникшая и приземлённая, а возвышенная, не ушедшая в себя, а живущая в единственно реальном прекрасном мире — внутреннем. Ощущала и проживала музыку просто классно, что не помешало ей отдать суровую дань психиатрической лечебнице, ещё раз доказав — не от мрака она сего. Ничего в жизни не нажив, витала в музыке и тумане безденежья, улетая поутру в рай терций и опускаясь к закату в ад материального бита.