Досье поэта-рецидивиста

Леший просто обожал собирать осколки битых бутылок и ни на кого не обижался, если влезал случайно ногой в какаху, заботливо накрытую листиком.

Когда леший видел на суку специально приготовленный для него пакет с банками или тухлой колбасой, оставленный неизвестными, то он непременно обходил сие место крестным ходом и произносил хвалебную речь в честь наимудрейших посетителей леса.

Если на ветки надеты бутылки, а между ветками зажата обёртка от чипсов, всем известно — здесь побывал гирляндер. Его художества леший почти никогда не трогал, не уничтожал красоту.

Санитару леса очень не нравилось, если кто-то приходил в лес, тихо слушал шум ветра и листвы, дышал воздухом, не пил водку, не курил сигаретки и ничего не оставлял после себя. Он был взбешён, если приходили какие-то му**ки и собирали за других их мусор; таких он проклинал, дорога в лес им была закрыта.

Но в последнее время леший куда-то пропал. Наверное, приболел или обиделся на пионеров. Забыли они его, перестали приезжать. Без пионерских гигантских шабашей совсем сник леший.

Как-то в лесу появились загадочные неопрятные люди, падкие на алюминий. Леший не понимал, зачем они мнут красивые алюминиевые банки, перед тем как унести их с собой. Так же поступали завоеватели Америки — переплавляли красивые фигурки майя и ацтеков в безликие уродливые слитки.

— Наверное, это потомки завоевателей Америки, — подумал леший.

Однажды он не выдержал варварского отношения к искусству и ушёл. Некому стало лес убирать.

Теперь мусора в лесах накопилось очень много. Люди приезжают, разгребают в гадюшнике себе полянку, а уж потом гуляют, её снова загаживая, и, довольные, уезжают.

Мысли из никуда

Хармса вычеркнули из жизненной ведомости.

Судить других можно, но только осудив сперва себя.

Тойота Vitz’ин.

Дуратино.

Путин — это прыжок вперёд по сравнению с Ельциным, но пока прыжок в неизвестность.

Адольф Гитлер очень любил детей, поэтому у него их и не было.

Богатым стать просто — трать меньше, чем зарабатываешь.

Магия танца

Пластика тела, грация человеческой плоти, гибкая жёсткость рук и ног; изящество прыжка, приземления и поступи; пафос причудливых па и плие, натруженная лёгкость поддержек, балетные корсеты и пуанты — всё это меня никогда особо не трогало. Я всегда смотрел на женский балет и танец не как на искусство, а как на нечто среднее между физкультурой и интересным, изящным, непринуждённым времяпрепровождением. Если же танцевал мужчина, то к моим чувствам примешивалось ощущение лёгкой стадии ненормальности парня в трико. Бегать по помосту в накладке, обтягивающей пах, и скакать, как необъезженный конь, — не мужское это, на мой взгляд, не мужское.

И вот однажды в моём заскорузло-консервативно-пролетарском мнении появилась огромная брешь. Появилась она благодаря обычному с виду человеку, взорвавшему во втором акте какого-то спектакля по мотивам рассказов не то Гоголя, не то Щедрина моё сознание отточенной безукоризненностью исполнения своей сольной партии в поминальном танце-плаче. После увиденного во мне проснулся интерес к этой, пока не известной мне персоне в частности и танцу вообще.

Тело человека не слишком совершенно, не очень красиво, порою весьма неказисто и без должного ухода с годами приобретает вид более удручающий, нежели заставляющий им восхищаться. Лишь спорт и танец могут продлить молодость плоти — только это я всегда считал основным их назначением, а не достижение невероятных, уничтожающих организм рекордов и постановку невероятных по сложности акробатических трюков на сцене. Никогда я не верил, что в танце есть душа. Оказалось, есть, и порой не меньшая, чем в стихах, музыке и литературе. Именно интерес к душе танца и пробудил во мне незнакомец.

Спектакль закончился, и люди потянулись в гардероб за собольими шубами и песцовыми шапками да в кафетерий за рюмкой коньяка и долькой лимона. Среди когорты последних оказался, не скажу, что случайно, и я. Непринуждённый трёп записных театралов в кафе перемежался звуками сходящихся как на дуэли рюмок; восхищённые вздохи дам наполнялись сладким дымом отечества от заграничных сигарет; бармен, не иначе бывший служитель Мельпомены, был словоохотлив и подливал в беседы праздных кутил тирады, а в их стаканы недешёвое вино. Собравшиеся в кафе ждали, как всегда, одного (вернее многих) — виновников торжества, а именно труппу танцоров, что ежедневно благосклонно одаривала почитателей своего таланта вниманием, заодно не чураясь угоститься за их счёт.

Прошло около получаса, и труппа появилась. Собравшиеся в этом, конечно же, не сомневались, и за прошедшее время многие успели основательно заправиться и забыть про слуг Мельпомены, безвозвратно сделавшись слугами Бахуса. Труппа, надо заметить, очень скоро последовала примеру этих избранных. Процесс миграции из мира Мельпомены в подвалы Бахуса выглядел весьма примечательно.