Досье поэта-рецидивиста

Ты роди меня бездушным,
Чтобы шёл гулять босым,
Не оправливаясь в душу,
Даже когда стриг усы.
Чтоб в ботву мою округлу
Лезли мысли о еде,
Да и то лишь о насущной,
И никак не о судьбе.
Чтобы жизнь была дорогой
Бренно-тленно-дождевой,
И никак не от порога,
И никак не дорогой.
Чтобы я потупя очи
Не ходил туда-сюда,
И чтоб не было мне мочи
Провалиться со стыда.
Чтоб писал одно говно я
И не думал я при том,
На х. я под небом этим
Я бездарно сотворён.

Цена смерти

Никогда не дарил друзьям оружие. Врагам тем более. И заказам таким никогда не радовался, хотя отковать клинок — интереснейшее дело, увлекательное, не частое, трудоёмкое, правда, и не слишком прибыльное.

Три тысячи микронных слоев металла, слитых воедино, тысячи ударов механического молота, обработка, травление, вытягивающая все жилы полировка. Затем рукоятка, ножны, подгонка, шлифовка, вновь и вновь полировка. И всё это ради того, чтобы лицезреть изумленную физию заказчика при виде воткнутого в прочнейший бетонный пол тонкого, изящного блестящего куска смертоносной стальной ртути.

Ребята эти мне сразу не понравились. И вроде бы заказывать пришли не клинки, а всё же вещь весьма необычную — кованый гробик, выскакивающая чёрная фигурка с косой.

— Подарок на день рождения, — пояснили они, — девушке… — озорно рассмеявшись.

Интересное дело было, новое, да и заплатить пообещали неплохо. В общем, согласился я, хоть и не без сомнений. Неделю думал над эскизом, вторую — над технической частью. А сработал готовую вещь за пару дней всего. Фигурку отлил из дюраля в глину по пластилиновой модели, гробик отковал из листа двойки, придав ему цвет лежалой плоти, неравномерно разогрев горелкой и опустив в отработанное машинное масло, выстреливающий механизм взял от ножа-выкидухи.

Исполнено было всё мастерски. Уникально, высокохудожественно, забавно, красиво — подарок, конечно, замечательный, кабы был иным сюжет. Но что уж вышло, то вышло.

— Не советовал бы вам дарить такое, — предупредил я ребятишек, перед тем как отдать заказ, — каждый художник в чём-то пророк… Ковка, как и рукопись, не горит…

Парни переглянулись, улыбнулись белозубой улыбкой, протянули пухлый конверт и спешно ретировались, похоже, предвкушая весёлый розыгрыш подруги. К конверту я не притронулся — бросил у горна на кучу лома. Как почувствовал что-то. Через три дня заказчики вернулись. На лицах ни следа былого румянца, сухие белёсые губы, сутулый торс, поникший взгляд, заторможенная речь.

Вошли. Подходят почти вплотную и аккуратно, с пиететом и некой даже подобострастностью протягивают мою же работу.

— Сломалась? — хмуря брови, спрашиваю я.

Парни помолчали немного, не меняя положения тел, переглянулись.

— Возьмите назад… У неё бабушка вчера умерла…

Холодная испарина и лёгкий тремор напомнили мне, что я ещё жив. Гробик перекочевал в мои руки. Я взглянул на ребят. Им было явно не до шуток.

— Я предупреждал, — бросил, уходя, — конверт у горна. Я не прикасался, — и вышел из мастерской, закурил сигарету, сел к будке Хана и, растирая виски, попытался успокоить выскакивающее из клетки рёбер сердце. Когда вернулся, никого уже не было. Они ушли обратно в свой мир. Мир без смерти — лишь с шутками о ней, мир без проблем и горя, без пророчеств и суеверий, мир, полный озорства и веселья.

Я обернулся к горну. Конверт лежал на месте.

Картины Щедрина

Встает, бесчинствуя, заря,
И омывают небо краски,
Чтоб вновь картины Щедрина
Сошли на Питер без огласки.

Мысли из никуда

Для вас дорого или для вашей мечты?

Поселить идею в чужую душу можно только наедине.

Жизнь — это не лестница! Круг с секторами.

И каменным молчанием своим раздвинул ноги.

Холодная дифовка асфальта.

Идея пишется одной левой.

Воланды империализма.

Мистик, а?

Никогда особо не веря в своё личное простое крестьянско-мещанское счастье, я подумал, что дни мои неправедные уже на исходе и Создатель всё же решил хоть немного в финале этой стремительной оперетты подсластить дымно-спиртовую пилюлю и превратить лайф в кайф. Началось все гипермистически. Поначалу она мне не понравилась. Отвратительная убито-поникшая манера речи, костлявые руки смерти, большие жабьи скулы, странная походка страдающего депрессивным психозом — любовь списала все: фантастическая трель соловья, изящные пальчики, бархатные щёчки, божественная грация царицы Савской. Причём всё это с каждым днем каким-то чудом становилось ещё чудесней и расчудесней.