Досье поэта-рецидивиста

Всех бывших наших эмигрантов будем принимать обратно и расселять по Дальнему Востоку за пожизненную ренту и барщину. Вот тогда наконец и заживём. Тогда-то все как один бросят пить, давать взятки и займутся чистым творчеством.

Память народная

Он был, как Цезарь, многогранен
И десять дел шутя ковал,
Читал Малерба и Бодлера,
Писал, считал, учил, ваял.
Умел, под стать своей Матроне,
Супы варить и жарить кур,
Толочь и печь, томить и парить,
Месить, при этом петь «l`amour».
Он мудр был и пунктуален,
Высок, красив, как юный князь,
На шпагах дрался и стрелялся,
Переводил на русский вязь.
Он у станка, у домны старой,
В музее, в танце средь зеркал,
Но чтоб запомнили в народе,
Он на заборе «х*й» писал.

Как я взорвал рыбака

Ненасытное детство моё прошло в краях весьма скупых на впечатления и развлечения. Ножички, «валет, ни у кого нет», самострелы и рогатки — вот из чего состоял летний день пацана с неуспевающими заживать, изодранными об асфальт коленками и локтями. Костяные шахматы пылились дома в шкафу, потому как среди соседей — сыновей и дочерей не слишком работящих, тихо, за бутылкой далеко не порто, раскулачивших Компартию рабочих — найти серьёзного и интересного соперника по силам было заоблачной мечтою.

Позади моего дома, метрах в трёхстах, тухло и зеленело озеро. В детстве родители рассказывали, что когда-то очень и очень давно — лет эдак на двадцать поближе к ГУЛАГу и Виссарионычу (когда в стране был полный порядок) — озеро было вполне приличным. И плыла по нему Царевна-лебедь, и плескалась в нём форель, сама выпрыгивая в суп, и чайки кружили над водной гладью, торпедируя немых склизких обитателей водоёма на бреющем серыми бесформенными снарядами. Так это было или иначе, видеть мне, увы, не довелось.

В мою бытность красовалась посреди нашего убогого жилмассива лишь обширная лужа, обильно запруженная двухметровым камышом и усыпанная зеленоватыми россыпями тины. Летом на самодельных плотах мы катались, как Том с Геком, по узким протокам, то и дело калечась об острые побеги низкорослого сибирского болотного тростника. По осени иссохшие стебли нами же втихаря поджигались, и красно-чёрно-седое фееричное марево уносило нас в сказочную страну грёз, возвращаясь из который мы получали по шее от кого-нибудь из взрослых, которые в своём детстве так же, как и мы, с удовольствием хулиганили со спичками.

Со временем на берега болота-озера стали приходить странные люди, из недр которых постоянно что-то сыпалось — пустые бутылки, не менее порожние консервные банки со вспоротыми животами, гнилые помидоры, канистры из-под краски, худая обувь и прочий хлам. Весьма скоро озеро-болото превратилось в большую помойку и, как-то незаметно, ещё и в кладбище домашних животных пострашнее, чем у Стивена да у Кинга. Ароматы и виды царили в местности той «не смотри нос, не дыши глаз».

Меж тем в центре этой стихийной помоины ещё уцелел островок животворящей водной глади, что зимой превращалась для мелких горе-хоккеистов в каток, а летом для крупных экстремалов с лужёными желудками в Мекку рыбной ловли.

Где взяли мы в тот прекрасный летний день несколько увесистых кусков карбида кальция — уже не припомню… Да и не проблемой это было — через одного у моих друзей отцы, братья или зятьки были сварщиками да, что ещё удобнее, несунами, и недостатка в материалах для газовой сварки никогда не наблюдалось, благо что и ЖЗБК был в пяти минутах ходьбы от дома — прямо на территории танкового завода имени благословенной Октябрьской революции.

Ещё не проведя в храме знаний ни одной мессы, мы точно знали, что при попадании в воду странный серо-белый кусочек, похожий на высохшую какашку, начинает шипеть и свистеть, выделяя из своего чрева горючий газ, обозначаемый дивной морфемой «а-це-ти-лен».

Всей голопузой ватагой мы ближе к закату взобрались на водокачку, безрезультатно пытавшуюся заглотить остатки водоёма в свои два тонких хобота. Заблаговременно разыскав меж барханов мусора пол-литровую пластиковую ёмкость с плотной винтовой крышкой и широким горлышком, наполнив её до половины водой из лужи, мы взгромоздились на уже чуть подостывшую железную крышу, в полдень раскаляемую солнцем так, что на ней мы пару раз жарили яйца как на сковородке, и не спеша раскинули партейку в «дураков».