Досье поэта-рецидивиста

Душистая смола перед иконой тлеет и дымится —
Как жизнь, что не продлить и не остановить,
Когда пора пришла душе освободиться
От тела бренного, от страсти, от обид.
Она летит перед Его очами, превращаясь в дымку,
В туман, что рассыпает по утрам росу,
В едва заметный образ, в тень немую,
В печаль, усталость, грусть и… пустоту.
Дыша на ладан, мир привычный кажется пейзажем,
Картиной прошлого, того, что не вернуть,
Мазками крупными, майоликой, карикатурой, шаржем —
Художника безвестного самозабвенный труд.
Земной наш путь, уткнувшись в камень придорожный,
Придя к финалу светопреставленья своего,
Оставил пыль желаний и страстей подложных,
Терзаний плоти, разума, но не достиг он одного.
Не пожелал найти он берег тихий и манящий,
Пройдя над бездною среди массивных скал,
И ощутить восторг и упоенье красотой непреходящей
Заката, неба, моря видом — всем тем, что взгляд его ласкал
Сам Бог, его творение немое, но живое,
Что днём парит и замирает, как и мы, в ночи.
Поют псалмы кому речитативом волны в море,
О сушу с шумом разбиваясь, пенясь, опочив.
Не смог понять он смысла, назначенья жизни бренной —
К чему стремился и к чему весь мир идёт.
Душа и тело — точно дым и ладан.
Сгорит одно навек — другое оживёт…

Недоглядела

Мои родители Лёшку недолюбливали — был он слишком своенравен, старших не уважал и к мнению их почти никогда не прислушивался. Жил, как будто знает всё не хуже взрослых, вечно уставшей матери и отца, которого никогда не видел, как будто с детства уже понимал жизнь и знал, как о себе позаботиться, знал что-то недоступное другим детям и до поры не раскрывал свою тайну. «Ишь ты! Вырос раньше времени!» — говорили с ехидством соседи. Он и глазом не вёл, только иногда делал им мелкие пакости, если начинали сильно допекать. То оконное стекло ночью разобьёт кирпичом, то кота соседского краской измажет, а чёрно-оранжевая пушистая зебра потом и весь дом, то пару палок из соседской изгороди отдерёт. Его никогда не ловили — действовал изобретательно, осторожно, с расчётом, но знали — больше некому было. И потихоньку отстали. Плюнули на него — толку от разговоров всё равно не было. Только головой качали и сетовали друг другу: «Как же у такой приличной женщины растет этакий неслух — и в кого только?!»

Никогда Лёшку никто не хвалил — казалось, не за что было. Мать одна любила и заботилась, как могла. Был он поздний и очень желанный ребёнок. А он материнской ласки всё больше сторонился, и ей, естественно, было больно — ведь старалась для него, а он всё как не родной.

Лешка рос без отца. Мать работала за двоих, поэтому времени на воспитание сына оставалось крайне мало. Да и что она могла? Сыну нужен был отец. Сильный, смелый, работящий — пример для подражания, а не скучные нудные нравоучения. С матерью отношения были не родственные. Не сложились почему-то с самого детства. Жили они вдвоём. Были родственники, но и с ними Лёшка не находил тем для задушевных бесед. Так и жил — вроде и в семье, а вроде и нет. Мать зарабатывала мало, хоть и вкалывала. Так что жил Лёшка очень скромно, если не сказать бедно. Не делал из своей нищеты проблемы, поэтому и не стремился особо её преодолеть, но и насмешек над своим материальным положением не допускал. Всё, что у него было, — это его имя и честь. И дрался он за них с самого детства с яростью. Честь в молодости — единственное, чем обладает человек, единственное, чем он дорожит. Жаль, что повзрослев он заменяет честь чем-то другим, менее значимым — деньгами, положением. Печально, что человек продаёт своё достоинство за тридцать сребреников — за домик у речки, за «счастье портных». Лёшка не продавал.