Доска Дионисия

Великий князь, грузно встав, обронил:

— Жаль. Подарил бы мне хорошего мастера, я бы в долгу не остался.

На том и окончился великокняжеский ужин.

На следующий год приехали в монастырь московские мастера жечь кирпич, копать ямы для извести, свозить валуны для фундамента. Московские каменщики были люди веселые, пели песни, водили с бабами хороводы на монастырском покосе у Волги, пили вино и много смеялись. Братии с ними было весело и уютно. Шимоня же на это веселье поглядывал строго, было оно ему не по нутру. «Свои порядки заводят».

За кирпичниками и каменщиками приехал в крытом возке старший мастер — худой, с седой бородой молчаливый суровый человек, не подошедший под благословение к игумену, что особенно поразило всю братию, жившую под Шимоней в трепете.

Старший мастер подружился со старцем Антонием, пчельником, поселился у него на пасеке, у него и исповедовался, к службам не ходил. Он долго осматривал старый собор, лазил в подцерковье, простукивал стенки, после чего явился к Шимоне сам.

— Сие Всеволодово строение рушить грех, — сказал он. — Сверху труха, а внизу — каменная твердь, моим мастерам такой фундамент не поставить, а посему мы свой собор на старом основании ставить будем. Прикажи, отец наместник, монахам иконы и утварь выносить.

Перед выносом икон состоялась большая служба в старом соборе. Монахи плакали, прощаясь со старым домом их духа. Привычные черные стены казались им родными, теплыми, почти живыми. Древние образа с крестным ходом вынесли из собора в трапезную, после чего с грохотом стали рушить древние белокаменные стены. Монахи, глядя на сие, печалились и плакали.

Всю зиму московские каменщики строили из кирпича новый собор. К весне он был готов.

На рождество тяжело захворал, простыв на лесах, главный мастер. Шимоня смирился и постепенно стал привыкать к новому крепкому собору и к веселой московской дружине каменщиков и к нелюдимому суровому мастеру. Больного мастера лечили по его приказу долго и усердно, поили липовым отваром и медом, парили в баньке, но ничего не помогало. Он слабел и слабел. На Великий пост он помер.

В новый собор, весь в инее, прозябший, без слюды в оконцах внесли несколько образов, подсвечники, аналои. Панихиду по умершему мастеру служили в новом соборе. Стены горестно плакали от тепла скорбных людских голосов и от человеческого многолюдства.

«Обжили собор», — думал Шимоня на поминках после похорон. В трапезной московские каменщики белели среди братии, как сорочьи грудки в черном зимнем лесу. Старшего мастера похоронили в расширенном им белокаменном подцерковье. Собор обнесли гульбищами, галереями и лестницами — стал он похож на белотелую молодицу в широких, расшитых кирпичом юбках — закружилась в пляске и замерла каменной песней. Крепок московский орешек, бел и крепок. Белили его молочной известью из старых ям. Известь, как желтоватый кумыс, текла по еще потным и склизким с зимы стенам. Старые, обмоленные веками иконы казались в новом соборе черными и нерадостными, и это чувствовали и понимали все: и Шимоня, и братия. Монахи между собой шептались:

— Обновить лики надо, а то, аки угли, черны.

Шимоня привел в собор своего грека Николая и приказал ему писать образа заново, не дожидаясь мастеров Великого князя. Грек Николай долго мерил собор, пересчитывал, чертил чертежи, после заперся в столярной мастерской, и по его шаблонам монахи стали выстругивать и клеить доски, выструганные из многолетних липовых чурбаков. Царские двери сердечком гнулись в руках мастеров-деревянщиков по-лебяжьи — мягко и округло. Столбики к ним выстругивали многогранные, как кристаллы. Готовые доски приносили в собор и выстраивали перед алтарем — примеряли. Потом грек Николай клеил осетровым клеем на доски дерюжку-поволоку, левкасил. Готовые для живописи доски сверкали левкасом, как лакированной слоновой костью.

Иконостас заготовили четырехъярусным, в нижнем ряду по бокам царских врат были самые почитаемые древние иконы, выше — двунадесятые праздники, потом — деисус и еще выше — пророки. Иконостас заполнял всю алтарную арку доверху, что не очень нравилось Николаю: «По-московски задумано, как в кремлевских соборах Великого князя».

Мастер Джулиано стал чеканить новое большое серебряное паникадило и по своей языческой итальянской привычке вплел в него наяд, прикрыв срам и пышные венецианские груди виноградными листьями. Шимоня не останавливал языческое воображение венецианца и только чуть улыбался на итальянские вольности.

С московским собором все смирились и привыкли к нему за лето. Грек Николай начал писать иконы-праздники. Были они у него яркие и строгие, греческие глаза святых горели нестерпимо жарко каким-то неистово-плотским огнем.