Достоевский и Апокалипсис

Сейчас мне чудится: буквально в каждом произведении Достоевского, самом «объективном», самом «отстраненном», взгляд самого Достоевского на тебя — в упор, как у Рафаэля в «Афинской школе». Только надо этот взгляд найти, рассмотреть. Наверное, ярче всего он — в «Сне смешного человека», а труднее всего виден — в «Бедных людях» или «Двойнике».

Когда Достоевский писал брату: «Во всем привыкли видеть рожу сочинителя, а я своей не показывал…»[218] — то нельзя это понимать слишком буквально. Здесь ведь какая мысль? Очень простая: нельзя смешивать героев с автором. Но автор не может не показывать своего лица. И даже чем больше старается скрыть его, замести свои следы, то ведь еще больше их оставляет. И все дело в том, чтобы их, эти следы, отыскать. Повторюсь: будут, будут решать когда-нибудь такую задачу.

Мой главный аргумент против Бахтина — он, писавший свою работу в конце 20-х годов, просто не имел под рукой черновиков Достоевского, не работал с ними, а потому не увидел, не усмотрел мощную волю Демиурга. Не может быть Творец равен тварям, творениям…

Но есть второй еще аргумент: вывести это неравенство, не прибегая к черновикам, а из самой художественной плоти, из самого художественного духа произведений. Задача несравненно более трудная.

Достоевский — Россия

Неистовая шатовская любовь к России расколота, расколота так же, как его страстное желание верить в Бога. Верить — не верить в Бога; верить — не верить в Россию. Ср. главное противоречие самого Достоевского.

Достоевский. Речь о Пушкине: «Пушкин — „наше все“, стало быть, Пушкин — Россия, стало быть „Россия — будущее всего мира…“

Специфика Пушкина, Мышкина, России, самого Достоевского — «всемирно-историческая отзывчивость». На боль всемирную и радость.

Понимаю, что покушаюсь на святая святых: это — к счастью или к сожалению — не так.

Во-первых, всемирно-историческая отзывчивость… Гений, гении национальные мерили нацию на свой аршин. На самом-то деле это они отзывались, они мечтали… А народ? Да для народа-то губернский город был заграница, не говоря о Москве, а тем паче о Петербурге. Всемирно-историческая отзывчивость для народа! Да ему все одно — что француз, что немец, что англичанин, что американец. Вот и вся отзывчивость.

Во-вторых, «образованщина» приняла откровение гениев о самих себе почему-то на свой счет, к тому же — дармовой. Ежели Достоевский сказал, ежели Блок отчеканил: «в нас все, и сумрачный германский гений…», — то полуобразованщина решила, что это о ней сказано, приняла это на свой счет.

А в-третьих, главное, нынче все обречены на всемирную отзывчивость, потому что все от всех буквально, физически, тем более духовно, — зависят.

А Германия? А Япония? Томас Манн, Г. Бель, Акутагава, К. Оэ? Что — не зависят? А еще раньше — Лонгфелло? А Рабиндранат Тагор?

Достоевский — слишком безоговорочно, как-то по-детски, любил этот мир, эту землю («Сон смешного человека», Раскольников на каторге, Мышкин о казни, Подросток, Зосима, Иван Карамазов…). И за это-то именно невзлюбил его Леонтьев. Логика инквизитора: так как все — там, в вечности, то — здесь и в это время — все ничтожно.

По-видимому, образовалось несколько специфических способов познания, лучше сказать — способов отношения к Достоевскому.

1) Чисто религиозное, очень содержательное и очень убийственное — Достоевский как художник — убивается.

2) Как протест против первого, осознанный или неосознанный. Отношение к Достоевскому как к «чистому художнику»: тут накопана тьма фактов, наблюдений, без которых Достоевский действительно непознаваем. Но — потерян его общий мировоззренческий контекст.

Все остальное — болтается между этими двумя отношениями…

Разумеется, сия градация — некоторое упрощение, но как определение тенденций — верно, к моему огорчению.

У представителей той и другой тенденций бывает — порой — стремление выйти за границы своей тенденции, но порывы эти как-то гаснут.

Никто еще не соединил обе тенденции вместе.

Больше всех правы, более всех точны — Константин Леонтьев, Лесков, Толстой, да и то не с художественной точки зрения, а с чисто мировоззренческой: дескать, это не «чистое» христианство.

Что касается «чисто литературоведческих» работ (особенно советских, если не исключительно), — то для них, то есть для авторов этих работ, повторяю, «сам предмет» был запрещен, а потому…

Эти две тенденции так и не прорвались друг к другу (исключения не в счет) и почти никем замечены не были.

Обязан: «отрецензировать» все до единой главные работы той и другой тенденций.

Снова и снова удостоверяюсь: никто не понимает художника так, как сами художники. Вот лучшие критики. Они смотрят на «предмет» именно практически, то есть, если угодно, предельно корыстно: как бы что взять, как бы что отвергнуть, то есть они относятся друг к другу как — мастера.

Без знания христианства, mea culpa, не то что понять Достоевского, а даже подступиться к нему заведомо невозможно.

Но еще больше христиан, вообще в нем ничего не понявших.