Достоевский и его парадоксы

«Записки из подполья» это грустное, несчастливое произведение. Тут только следует уточнить, что вторая часть в этом смысле дает фору первой. В первой части, в самых начальных главках, герой действительно много бьет себя кулаком в грудь, каясь, какой он извращенный и порченый человек. Но затем, отвлекаясь от себя и увлекаясь независимой мыслью, он раскрепощается и говорит об объективно ценных вещах, а не о своей личности. Объективная мысль положительна по определению, потому что проливает свет разума, какие бы «ужасные» вещи она ни говорила.

Совсем другое вторая часть. В ней автор не размышляет ни о чем постороннем, кроме своей личности, а свою личность он мягко говоря не любит.

Впрочем, в таком темном царстве самоиздевательств есть, кажется, светлый луч: эссе (которое подпольный человек называет «отступлением») о глупом и умном романтиках.

У нас, русских, вообще говоря, никогда не было глупых надзвездных немецких и особенно французских романтиков, на которых ничего не действует, хоть земля под ними трещи, хоть погибай вся Франция на баррикадах, – они всё те же, даже для приличия не изменятся, и всё будут петь свои надзвездные песни, так сказать, по гроб своей жизни, потому что они дураки… Это все наши “положительные” тогдашние публицисты, охотясь тогда за Констанжоглами да за дядюшками Петрами Ивановичами и сдуру приняв их за наш идеал, навыдумали на наших романтиков, сочтя их за таких же надзвездных, как в Германии или во Франции. Напротив, свойства нашего романтика совершенно и прямо противоположны надзвездно-европейскому, и ни одна европейская мерочка сюда не подходит… Свойства нашего романтика – это все понимать, все видеть и видеть часто несравненно яснее, чем видят самые положительнейгиие наши умы\ ни с кем и ни с чем не примиряться, но и в тоже время ничем и не брезгать; всё обойти, всему уступить, со всеми поступить политично; постоянно не терять из виду полезную, практическую цель… усматривать эту цель через все энтузиазмы и томики лирических стишков и в то же время и «прекрасное и высокое» по гроб жизни в себе сохранить нерушимо…

Так начинает подпольный человек свое «отступление», и я спрашиваю читателя: над кем он здесь издевается? На первый, самый поверхностный взгляд – я назову этот взгляд политико-моралистическим (то есть интеллигентским), – устами своего героя Достоевский произносит России уничтожительный приговор, потому что, если в стране нет хоть одного идеалиста, до конца преданного системе Добро-Зло, ни одного этически бескомпромиссного «экзистенциального человека», это страна «орангутангов», как писатель в истерике выкрикнет поздней в своих записных книжках в адрес всего, а вовсе не только либерального российского общества.

Но политические интеллигенты, как правило, мало что понимают в литературе: тон эссе явно другой – какой-то относительный или равновеликий – в том смысле, что подпольный человек как-то немножко слишком стоит в стороне и равновелико издевается над глупым и умным романтиками; в результате чего возникает ощущение некоей особенно бесконечной тотальности смеха. Если бы он издевался только над умным романтиком, как, по сути дела, издеваются Салтыков-Щедрин или Сухово-Кобылин, или даже Гоголь, все находилось бы на твердой основе каких-то незримых, но всем очевидных твердых понятиях идеала, по отношению к которому так выпукло выступает моральное уродство персонажей, упомянутых авторов. Но, как только европейский романтик становится глупым, мы вступаем на зыбкую почву тотальной относительности понятий, потому что европейский романтик по сути дела является представителем абсолютов Добра и Зла – а теперь, оказывается, эти абсолюты издевательски называются «надзвездными песнями».