Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры

В ход пошло все – и невзрачная внешность «нового Гоголя», и его дерзкое равнение на великих, и раздражение нервов, и увлечение своей славой. Ему ехидно напомнили, как в салоне графа М.Ю. Вьельгорского, тестя Соллогуба, он, автор «Бедных людей», упал в обморок, едва его подвели к белокурой красавице Сенявиной, пожелавшей познакомиться с автором нашумевшего романа. Стараниями «своих» был пущен слух, повторяемый многие годы разными авторами (Анненковым, Григоровичем, Панаевым, Тургеневым), будто Достоевский, отдавая некое свое сочинение в печать, потребовал не смешивать его вещь с трудами прочих авторов, а поместить в конце или в начале книги и отметить особой каймой. Ложь продержится столь долго и будет упорствовать столь рьяно, что Достоевский вынужден будет выступить с опровержением – перед самой своей кончиной. С 1846-го вирши будут ходить в списках и копиях, а в 1855-м, когда Достоевский отбывал солдатчину в Семипалатинске и не мог ответить на удар, отрывки из «коллективного труда» Панаев опубликует в «Современнике». То печальное обстоятельство, что фигурант пасквиля – сибирский каторжник, политический ссыльный, публикатора не остановил.

А тогда, в годы литературной молодости на него отовсюду сыпались остроты и едкие эпиграммы. Тургенев сочинял юмористические стихи на Девушкина, героя «Бедных людей»: Девушкин будто бы написал Достоевскому благодарственные стихи за то, что тот оповестил всю Россию об его, Макара Девушкина, существовании.

Собратья по перу – самые известные на ту пору русские писатели – дали Достоевскому жестокий урок: сначала провозгласили гением и вторым Гоголем, а после обозвали прыщом на носу литературы. Вскоре при встрече с ними он перебегал на другую сторону улицы: трудно жить непризнанному гению, но совсем невыносимо – низложенному кумиру, сдувшемуся пузырю.

Оскорбительное, издевательское стихотворение, сама поза безжалостного надменного превосходства собратьев по перу, на долгие годы отравившие впечатлительного Достоевского, вместе с тем закалили его. Ведь здесь был полный пасквильный набор: ложь, клевета, карикатурные искажения, злобные нападки, намеки на интимные обстоятельства, глумление над невзрачной внешностью, цель которых скомпрометировать человека и как мужчину, и как литератора, и как личность. Смысл пасквиля был еще в том, что перед группой именитых соавторов Достоевский был беззащитен и бесправен – ответить на оскорбление он не мог ни сразу, ни через десятилетие, когда пасквиль появился в печати. «Мне всё кажется, что я завел процесс со всею нашей литературою, журналами и критиками…» (28, кн. 1:135), – писал он в декабре 1946-го, едва пережив предательство «своих».

Всё, что появлялось позже, все критические бури вокруг его романов, пародии и фельетоны, особенно вокруг «Бесов» («“Бесы” оставляют точно такое же крайне тяжелое впечатление, как посещение дома умалишенных…» – писал, например, рецензент «Искры», поэт-сатирик леворадикального толка Дмитрий Минаев, называя персонажей романа людьми «больными, тронутыми, с поврежденными мозгами»⁹), Достоевский воспринимал достойно, твердо сознавая свою правоту. Реакционер, ренегат, мракобес, сумасшедший эпилептик – эти стрелы летели, не слишком задевая его.

В памфлете «Кому на Руси жить хорошо» Минаев изобразил Достоевского обезумевшим пациентом сумасшедшего дома. Несчастный помешанный, в теплом халате, с бритой головой и в суконном колпаке бубнит про себя:

Повсюду царство дьявола…
Въ отставку подал Бог…
Лишь я чертей всехъ выведу…
Бобок…бобок…бобок!..
Пожары…революции…
Порок – вдоль-поперек
Кто это?… «Бесы»? Стойте же!
Бобок, бобок, бобок…
И далее он бросился
Со всех безумных ног,
Крича, вопя неистово:
«Бобок, бобок, бобок!»¹⁰

В стихотворении «На союз Ф. Достоевского с кн. Мещерским» Минаев увидел в авторе «Бесов» предел человеческого и писательского падения:

…Две силы взвесивши на чашечках весов,
Союзу их никто не удивился.
Что ж! первый дописался до «Бесов»,
До чертиков другой договорился¹¹.

Роман «Бесы» русская демократическая общественность склонна была воспринимать как творческое поражение писателя, как дело до такой степени грязное, что отмыться писателю никогда не удастся. Роман дал леворадикалам возможность испытать широкий спектр чувств – от презрения и превосходства до ненависти и вражды.