Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя).

Этот печальный и недальновидный выбор Достоевского вполне закономерно сделал его участником позорного «дела Бейлиса». Заказавшие этот «процесс» деятели из столыпинского министерства внутренних дел, в агентурную сеть которого входили и четверо уголовников, изнасиловавших и убивших мальчика, подброшенного впоследствии «жидам», и хозяйка воровского притона, где совершилось это преступление, и активисты киевской погромной организации «Двухглавый орел», раскручивавшие «дело», и обслуживавшая охранительные службы «патриотическая» пресса обращались к авторитету Достоевского и к его многозначительному «не знаю». Прозвучало его имя и в стенах суда: представитель государственного обвинения решил «окончательно изничтожить» евреев таким заклинанием писателя: «Достоевский предсказывал, что евреи погубят Россию». Отметим, что дословно эта фраза ни в его сочинениях, ни в письмах, ни в его записных книжках, ни в каких-либо оставшихся от него подготовительных материалах не встречается, но, видимо, она вполне согласуется с тем представлением о воззрениях писателя, которое возникало у определенной части его читателей. Появление же имени Достоевского на черном знамени устроителей грязного «дела» вызвало тогда же укоры его памяти со стороны тех представителей русской общественности, которые хотели сохранить честь нации и страны. Конфуций сказал: «Благородный муж страшится, что умрет он, и не будет его имя прославляться». Достоевский, видимо, не следовал этому правилу, иначе он не допустил бы, чтобы его посмертная слава была испорчена подобными пятнами, которых было у него довольно много.

Во время работы над своим последним романом Достоевский, вероятно, уже в полной мере ощущал себя представителем русской правящей элиты. В круг его постоянного общения входит уже не только Победоносцев, но и все великие князья и княгини, включая наследника (будущего Александра III), которому он лично преподнес пахнущий типографской краской экземпляр «Братьев Карамазовых» (подношение состоялось 16 декабря 1880 г. «в собственные руки его высочества» в Аничковом дворце). Возможно, именно этим ощущением личной причастности к высоким политическим кругам империи в «двадцать пятый кадр» романа им был помещен, помимо «еврейского», еще и «польский вопрос» — вечная головная боль русской императорской власти. Тем более, что в представлении Достоевского поляки в ненавистной ему иерархии социалистов-разрушителей занимали, как минимум, второе место, а третьего и вовсе не было. Вспомним по этому поводу его слова из письма Пуцыковичу от 29 августа 1878 г.: «Кстати, убедятся ли они [т. е. в охранке], наконец, сколько в этой нигилятине орудуют (по моему наблюдению) жидков, а может, и поляков». Результатом всех этих государственных размышлений было появление соответствующих образов в художественном творчестве Достоевского, где поляки возникают одновременно с евреями! достаточно вспомнить издевательские фигуры «полячков», один из которых, явившись на похороны Мармеладова в «Преступлении и наказании», привел затем еще двоих своих никому не известных соплеменников, чтобы пожрать на дармовщину на поминках.

Потом в «Бесах» появляется еще один карикатурный персонаж — ссыльный ксендз Слоньцевский, однако «польская линия» в этом романе-памфлете развития не получила. Зато в «Братьях Карамазовых» «достоевские поляки» уже предстают в полный рост. В мимолетных образах «панов» Муссяловича и Врублевского — проходимцев и карточных шулеров, беспрестанно демонстрирующих при этом свой польский гонор, в полной мере отразилось предубеждение писателя к польскому народу, чья кровь текла в его жилах. Здесь же нашлось место и политическому доносу:

— За Польшу, панове, ура! — прокричал Митя, подняв стакан. Все трое выпили. Митя схватил бутылку и тотчас же налил опять три стакана.

— Теперь же за Россию, панове, и побратаемся!

……………………………………………………………………………………

— За Россию, ура! — провозгласил он снова. Все, кроме панов, выпили, а Грушенька выпила разом весь свой стакан. Панове же и не дотронулись до своих.

— Как же вы, панове? — воскликнул Митя, — Так вы так-то?

Пан Врублевский взял стакан, поднял его и зычным голосом проговорил:

— За Россию в пределах семьсот семьдесят второго года!

— Ото бардзо пенкне/ (Вот так хорошо!) — крикнул другой пан, и оба разом осушили свои стаканы.

— Дурачье же вы, панове, — сорвалось вдруг у Мити.