Достойный жених. Книга 2

Малати ничего не сказала на это. Она медленно качала головой, погрузившись в свои мысли.

– Знаешь эти строки Клафа[250], – спросила Лата, – «Я думаю, есть два рода любви…»?

Малати молча покачала головой.

– Они звучат примерно так: «Я думаю, есть два рода любви. Первый просто возбуждает, выбивает из колеи, порождает беспокойство. Любовь второго рода…»[251] Дальше я не помню точно – он говорит там о более спокойной, не такой неистовой любви, которая помогает тебе продолжать жить, как ты живешь, но «жить, а не влачить жалкое существование». Я прочитала это стихотворение только вчера, оно еще не уложилось у меня в голове, но в нем есть все, что я сама не могла выразить словами. Ты понимаешь, о чем я говорю?.. Малати?

– Я понимаю только, что нельзя жить тем, что говорят другие. Ты отбрасываешь золотой ларец, отбрасываешь серебряный и думаешь, что будешь счастлива с бронзовым, как тебя учит твоя английская литература[252]. Надеюсь, что и вправду будешь, всей душой надеюсь. Но только ты не будешь. Не будешь.

– Со временем он тебе тоже понравится, Малу.

Малати ничего не ответила.

– Ты ведь его даже ни разу не видела, – улыбнулась Лата. – И я помню, что Прана ты тоже сначала отвергала.

– Ну что ж, надеюсь, ты права, – устало отозвалась Малати. В душе она не могла смириться с разрывом между Латой и Кабиром.

– Мы с Харешем больше напоминаем Налу и Дамаянти, чем Порцию и Бассанио[253], – сказала Лата, пытаясь приободрить подругу. – Хареш прочно стоит на земле, у него есть плоть и пот, он отбрасывает тень. А вторая пара слишком неземная и бесплотная.

– Значит, ты смирилась с выбором, – констатировала Малати, пристально всматриваясь в лицо Латы. – Ты довольна собой и твердо знаешь, что делаешь. Но удовлетвори, пожалуйста, мое любопытство и скажи: ты хоть черкнешь пару строк Кабиру, прежде чем окончательно с ним порвать?

– Я вовсе не довольна собой! – выкрикнула Лата дрожащими губами. – Как ты могла такое подумать, Малу? Я не знаю, что я делаю и кто я, не могу заниматься и даже думать нормально в последнее время. Все тяготит меня. Я сама не своя, когда я с ним, и сама не своя без него. Я не знаю, что я могу сделать и что я сделаю. Я только надеюсь, что мне хватит сил не отказаться от принятого решения.

18.22

Ман проводил время дома с отцом и навещал иногда Прана или Вину, не занимаясь больше ничем. Находясь в тюрьме, он стремился попасть к Саиде-бай, но теперь, выйдя на волю, он по непонятной причине утратил это желание. Она прислала ему записку, на которую он не ответил. Она прислала вторую, более настоятельную, упрекая его в том, что он бросил ее, но и это не возымело действия.

Чтение никогда не принадлежало к любимым занятиям Мана, но теперь он на целое утро погружался в газеты, читая все подряд, от международных новостей до рекламных объявлений. После того как Фироз пошел на поправку, Ман стал больше интересоваться собственной судьбой и тем, что с ним будет, когда ему предъявят новое обвинение.

Фироза дополнительно продержали в больнице еще двадцать дней, после чего разрешили вернуться в Байтар-Хаус. Он был слаб, но постепенно выздоравливал. Зейнаб осталась в Брахмпуре, чтобы присматривать за братом. Наваб-сахиб тоже ухаживал за ним и молился о том, чтобы сын полностью восстановил здоровье. Разум Фироза был еще затуманен и возбужден, иногда он кричал во сне. И если раньше эти обрывочные выкрики казались невразумительными, теперь, в контексте распространившихся слухов, они стали приобретать смысл.

Наваб-сахиб обратился к религии почти два десятилетия назад – отчасти потому, что, выйдя из самого тяжкого в своей жизни запоя, он с ужасом осознал всю меру своей вины, а отчасти под влиянием жены, державшейся в этой ситуации спокойно. Он всегда имел склонность к аналитической, научной работе, но был при этом сенсуалистом, и потому его научные изыскания, как правило, уступали место тому, чего требовало его чувственное восприятие. Переворот в его жизни произошел неожиданно, и он хотел уберечь своих детей от грехов и раскаяния, через которые прошел сам. Сыновья знали, что он не любит, когда они пьют, и при нем не употребляли спиртного. А внуки не могли представить его молодым или даже мужчиной средних лет. Для них он с самого начала был тихим набожным стариком, которого только им разрешалось беспокоить, когда он сидел в библиотеке, и которого они легко уговаривали рассказать им длинную историю с привидениями, когда им пора уже было ложиться спать. Наваб-сахиб слишком хорошо понимал супружеские измены своего отца и, сочувствуя всем сердцем дочери, не мог забыть, какие страдания сам причинил когда-то жене. Но Зейнаб и не ждала, что он поговорит с ее мужем. В сочувствии она нуждалась, но не надеялась достичь душевного спокойствия.