Дотянуться до моря

Леха заснул сразу, а я долго еще не мог сомкнуть глаз, то следя за кружевной рябью лунного света, пробивающейся сквозь дрожание тополиной листвы за окном, то прислушиваясь к тревожным Лехиным стонам. Потом водоворот каких-то полусвязных мыслей о маме, Кирилле, о «новом» своем сыне Андрее все же захватил, закрутил меня, понес куда-то, и глубокая черная воронка сна захлопнулась над моим сознанием.

*****

Мне снилось, что мама умерла. Что Марина пришла в нашу старую квартиру в Строгино и открыла дверь своими ключами. «Наталья Ильинична-а!» — позвала она с порога и, не услышав ответа, прошла в спальню. Мама встретила ее, сидя на кровати, в одной ночнушке и накинутом на ее старчески заострившиеся плечи темно-фиолетовом халатике. «Во-первых, не Наталья, а Наталия, — фыркнула она Марине вместо приветствия. — Неужели так трудно запомнить? А во-вторых: ну, что, угробили бабку? Лежу тут одна, сил нет даже воды попить, и никто не звонит, никому я не нужна. Повалялась я так, повалялась, тут папа меня позвал, говорит: «Чего ты мучаешься, иди сюда, здесь лучше, на этом свете тебе делать больше нечего». Ну, я и ушла, ну вас к чертовой бабушке». Мама недобро смотрит на опешившую Марину исподлобья, потом ложится, вытягивает ноги, складывает руки на груди и закрывает глаза. «Наталия Ильинична! Наталия Ильинична!» — зовет ее Марина, но тщетно. Мамины глаза закрыты, ни один мускул не дрогнет на ее лице, — она так искусно притворяется, что создается полная иллюзия того, что мама умерла.

Звонок мобильного подбросил меня с постели. На часах был полдень, и звонила Марина. Удивительно, но я совершенно точно знал, что сейчас услышу.

— Арсюшенька, ты только не волнуйся, — раздались в трубке Маринины всхлипы. — Я пришла к маме, а тут… В общем, нет больше мамы.

Обостренное чувство нереального толкнуло, пространство, все ускоряясь, понеслось на меня. Черный двухклавишный выключатель на стене начал страшно увеличиваться в размерах, как если поворотом колесика мышки делаешь все крупнее фотографию на экране компьютера. Вот он уже прямо у меня перед глазами, чудовищно-огромный, вот он уже вокруг меня, то есть я внутри его. Я вижу все его исполинское нутро, планочки, пластиночки, прикрученные винтиками медные проводочки. И все это все растет, увеличивается, я уже внутри одного из проводов, среди молекул меди (медь по латыни — cuprum, я помню это), а мимо проносятся на маленьких велосипедиках посыльные-электроны, нежно сжимая в руках горошинку электрического заряда.

— Как она умерла? — спросил я Марину, с трудом выныривая из выключателя. — Когда?

— Видимо, во сне, — хлюпнула носом она. — А когда? Ночью, этой ночью, наверное, она еще не совсем… холодная. Я вызвала скорую, они, наверное, смогут точнее сказать.

— Да, пусть скажут точнее, — с непонятным чувством важности этой задачи сказал я.

Я представил, как мама, еще живая, лежит и слышит мои звонки, знает, что это звоню я, но не может ответить, и из моих глаз потекли слезы.

— Надо похоронить маму по-человечески, — говорю я. — Ты сможешь там организовать все без меня?

— Да, да, не волнуйся! — отвечает Марина. — Я все сделаю, не беспокойся об этом. Кирилл со мной, он поможет.

— Хорошо, созвонимся, — говорю я.

— Да, созвонимся, — отвечает Марина.

В трубке наступила тишина. Я отнял телефон от лица, но тишина неотлипаемо приклеилась к уху, пролилась внутрь, заполнила черепную коробку вязкой пупырчатой жижей. Не стало шелеста тополиных листьев и голубиного гугуканья за окном, громкого тиканья часов на стене, раздраженного ворчания старого холодильника на кухне. Не стало звуков, не стало ничего, наступила — пустота. Я вспомнил, как ранней весной 92-го умер отец. Денег тогда не было практически совсем, мы с Мариной еле наскребли нужную сумму, чтобы рассчитаться за все кладбищенские дела, на хоть мало-мальски пристойные поминки отдала всю заначку мать. Помню себя, стоящего над разверстой могилой на Митинском, помню стук лопат и тихое матюкание наткнувшихся на валун могильщиков. Я думал о том, как же мало времени за всю мою жизнь я общался с отцом, о скольком я еще хотел бы с ним поговорить. Я плакал, коря себя за то, как подростком стеснялся отцовых объятий, как стыдился лишний раз сказать: «Я люблю тебя, пап», считая это недостойными мужчины соплями. Было худо, очень худо, но такого ощущения пустоты, как сейчас, все-таки не было.

Меня вернул к действительности колокольные удары поворачиваемого в замке ключа. Как всегда радостно улыбающийся Колька вкатил отца на его тачанке. Леху не было видно за полном всякой снеди пакетом, из которого высоточным шпилем торчало горлышко вечной Хортицы.

— Во, дядь Арсений! А мы с батей уже в магазин метнулись! — с порога закричал Колька. — И мороженого снова купили, апельсинового!

Я поднял на него глаза, и парень сразу осекся.

— Ой, чего это вы такой, дядь Арсений? — забеспокоился он. — Случилось чего?

Из-за пакета выглянул встревоженный Леха, внимательно посмотрел на меня и повернул голову к сыну:

— Ша, не блажи! Похоже, кто-то помер.

Потом мы сидели с Лехой на кухне и молчали.