Дотянуться до моря

Я с трудом продрал глаза по сигналу будильника, поставленного на восемь, и долго не мог понять, зачем я решил вставать в такую рань. Похороны в 11, а до Митинского из Строгина в самом хилом случае полчаса. Ах, да, я же без машины! С вечера, когда я ставил будильник, была трезвая мысль доехать до офиса и взять для передвижения служебную «Волгу». Но сейчас жуткая похмельная разбитость нашептывала: для того, чтобы оказаться «на колесах», совершенно необязательно тащиться в офис, это можно сделать и после кладбища. А лучше всего позвонить водителю Диме Крайнову и сказать, что встречаемся на Митинском. А, вообще, какого черта? Дима вполне успеет приехать сюда и отвезти меня на кладбище! Я так и сделал, позвонил Крайнову, а сам еще на час упал в постель. Это сослужило мне добрую службу, и без двадцати пяти одиннадцать, когда мы приехали на Митинское кладбище, я уже не находил в себе слишком уж явных признаков ночных излишеств, водителя отпустил и сел за руль сам.

Не зная, насколько широко простер надо мной темные крылья ЭмВэДэ в лице старшего лейтенанта С.С.Лазарева, я даже здесь не хотел раскрывать свое инкогнито, чему очень помогали затемненные стекла Крайновской машины. Не рискуя быть узнанными, я сделал круг по прикладбищенской площади, от цветочных рядов до крематория, в кубическом здании которого располагался и зал для отпевания. Я сразу приметил Маринин Кашкай, за рулем которого отсвечивала Кириллова физиономия, а невдалеке увидел и саму Марину вместе с тремя старинными мамиными подругами-сослуживицами, которых та всегда ласково называла «мои девчонки». Старые женщины были все в черном, в их глазах застыли растерянность и непонимание. Долгие годы мать была душой этой маленькой компании, несколько раз в год собирала их в строгинской квартире, обязательно приготавливая по такому случаю какой-нибудь кулинарный хит: торт «Наполеон», или знаменитые свои беляши, или пирог с яблоками, или пельмени. К таким посиделкам по маминой просьбе я обязательно завозил ей пару бутылок хорошего вина, что превращало гастрономический праздник и вовсе в Лукуллов пир: гостьи искренне и бурно восхищались, мама светилась от счастья. Не будучи самой возрастной из них, она несомненно была их старшиной, главой, дуайеном и, оставшись одни, они явно ощущали себя вырванными из привычного им контекста, как отряд, внезапно оставшийся без командира. Мне вдруг стало страшно жалко и этих симпатичных старушек, и маму, и себя, подкатили слезы и, не имея больше сил сносить это горестное зрелище, я поспешил отъехать подальше и припарковался в укромном закутке между крематорием и кладбищенской оградой. Конечно, на таком небольшом расстоянии, попадись я на глаза Марине или Кириллу, шансов остаться неузнанным у меня не было, но тут из дверей как раз потекли люди с предшествующей церемонии отпевания, и под их прикрытием я проскользнул в здание.

В небольшом серо-мраморном зальце, где только что отпели очередного упокоившегося, пахло елеем, сухая мирянка со сжатыми в полоску губами, в черном платке по брови сосредоточенно подметала с пола нападавшую еловую хвою и гвоздичные головки.

— Простите, а где следующий, кого должны отпевать? — осторожно спросил я. — Я тороплюсь, а нужно попрощаться, хотелось бы пораньше, не со всеми.

Мирянка из-под платка сердито посмотрела на меня, кивнула в сторону двустворчатой двери в торце зальца. «Торопются они! — проворчала она, когда я между нею и стеной протискивался в указанном мне направлении. — Чё торопиться-то? Все равно все успеем, все там будем!» Я толкнул дверь, и оказался в маленькой тускло освещенной комнатке, в которой с трудом умещалась металлическая каталка, на которой стоял открытый гроб. В гробу лежала мама.

Она словно просто спала, только, пожалуй, лицо ее было немного бледнее обычного, да некая умиротворенность не опускала больше вниз уголки ее рта. «Привет, мам, — сказал про себя я. — Извини, что опоздал». Мне явственно показалось, что в ответ мама разняла сложенные крестом на груди руки, протянула ко мне, ласково погладила по щеке: «Ничего страшного. Я знаю, ты был занят. Ничего страшного». Я заплакал. «Не плачь, — сказала мама. — Там, куда я попаду, мне будет хорошо». Скрипнула дверь, в щель просунулась голова в платке.

— Вы один хочили, — прошептала мирянка. — Давайте скорее, батюшка звать всех велели.

Дверь закрылась. Я еще несколько секунд смотрел на маму, потом нагнулся, поцеловал ее ледяную скулу, подумал: «Пока, мам. Покойся с миром». «Пока, Арсюшенька, сынок, — ответила мама. — Береги себя». Я вышел, мирянка чуть не вытолкала меня из зальца.

— Твои идут уже, — зашипела она мне в спину. — Ты вона в нужнике укройся, как все войдут, я дверью стукну, ты выйдешь».