Дотянуться до моря

До зимы 1991-го все шло, как по маслу. «Шестерку» я отдал «в разгон» и купил себе нереальный Форд-Мустанг с движком в пять литров. У меня был малиновый пиджак, но надевал я его только когда бывал в одном из немногочисленных тогда с Москве казино, чтобы не выбиваться из общего ряда посетителей. К сожалению, в казино я был и 22-го января, когда намеренно без помпы было объявлено о Павловской денежной реформе. Следующие три дня все, кого я только мог привлечь, носились по сберкассам, обменивая пятидесяти и сторублевки на купюры нового образца, но спасти удалось не более десяти процентов. Я клял себя за то, что неделю до реформы не вложил весь налик в валюту, но сделать уже ничего было нельзя. В мгновение ока я из миллионера превратился — ну, не в нищего, конечно, но в человека с финансовыми проблемами — точно. Малиновый пиджак с тех пор пылился в шкафу, а Мустанг пришлось продавать буквально за бесценок.

Потом был августовский путч, развал СССР, воцарение Ельцина, но меня, занятого борьбой за выживание, все это как-то не очень коснулось. Дела шли все хуже. Во-первых, старый бизнес был детищем Никсона, и у меня не получалось «крутиться» в нем, как он; во-вторых, стремительно менялся рынок (браслеты и джинсы давно отошли, пивом и куревом не торговал только ленивый, киоски вырастали на каждом углу), и здесь я тоже как-то не поспевал. Конкуренты конкретно «выжимали на обочину». В начале 92-го некие «авторитетные» люди сделали мне предложение, от которого, я почувствовал, лучше не отказываться. Полученных за бизнес денег только-только хватило, чтобы заплатить по долгам и выдать всем работникам последнюю зарплату. Картина «пустой кошелек», о самой возможности которой я давно забыл, вновь стала реальностью. Марина рвалась работать, поддерживать семейный бюджет, но за искусствоведами тогда очереди из работодателей не наблюдалось. К тому же, чтобы работать, нужно было пристроить Кирюху, и в результате, чтобы его взяли в сад, Марине пришлось идти в этот сад уборщицей-санитаркой. Она восприняла это со стоическим юмором, рассказывая, что воспитательницы обращаются к ней за помощью в убаюкивании групп — ничто не является для детей таким снотворным, как лекции, например, об европейском изобразительном искусстве 18 века. По ее примеру я тоже перестал киснуть, сел за руль, выехал бомбить и стало ясно, что худо-бедно, а можно не только жить самим, но и помогать родителям: если в «Науке и Жизни» зарплату еще хоть как-то платили, то в маминых «Известиях», из второй газеты страны ставшей независимым и далеко не самом популярным изданием, денег не давали по нескольку месяцев.

В общем, с полгода мы барахтались, как могли, подобно той лягушке в кувшине с молоком, и оказалось, что не зря. Как-то, уже набомбив ежедневную норму в пятьдесят долларов (рубль тогда бил рекорды инфляции, все мерили в долларах), я все же взял подвезти в Воронцовские бани (благо, что недалеко от дома) мужчину с веником в портфеле, — старого, видно, банщика. Высадив пассажира у главного подъезда, я принялся разворачиваться, попал задними колесами в кашу и, буксуя, прилично окатил талой грязью из-под колес невесть откуда взявшегося человека. Я выскочил извиняться, а прохожий, отряхивая с брюк и куртки снег и грязь вдруг поднимает на меня глаза и говорит: «Ну, Костренёв, ты меня и тут достать умудрился!» Я осекся, вглядываясь в лицо человека, понимая, что знаю его и никак не в силах вспомнить, откуда. «Что, без фуражки не узнаешь?» — со смехом произнес незнакомец, и я тут же признал в нем своего армейского командира роты капитана Качугина. «Та-аварищ капитан!» — начал по-военному я, искренне радуясь встрече, но Качугин просто протянул ладонь: «Мы, больше не в армии, земляк, так что — Саша. А ты, помнится, Арсений?» «Друзья зовут меня Сеня», — ответил я, крепко пожимая протянутую руку. Я позвонил Марине, извинился, сказал, чтобы рано не ждала, и мы с капитаном направились прямиком в шашлычную, что ароматно дымила трубой рядышком с банями.