Доверие

— Завтра я испеку обсыпной пирог, ты отвезешь его маме.

«Чуть петухи кричать станут зарею…» — вспомнилось Ридлю. Что ж, подумал он, они и вправду кричат по утрам. Витт расспрашивал, как проехать к мосту. За последний год на окраине Штаргенгейма выросла громадная консервная фабрика. Ее территория спускалась до самой реки; часть берега, таким образом, была непроезжей.

Мы переехали реку на пароме, и на пароме мы возвратились. Затем я пошел к пастору Траубу, потому что Катарина придавала этому большое значение. Нет, все это было много раньше. В последний раз я один переезжал, туда и обратно. От моста я сразу повернул к вокзалу.

Вода была розовая от восходящего солнца. У деревни Кронбах Ридль вышел из машины.

— Я сейчас вернусь, — небрежно бросил он, как мальчишка, скрывающий, зачем он отлучился.

Он быстро шел по деревенской улице в направлении трех стеклянных шаров, что блестели в последнем садике. И тотчас же, потревоженная незнакомыми шагами, на крыльцо вышла пожилая крестьянка. Она не слишком гостеприимно распахнула дверь в кухню. Большая кухня показалась Ридлю мрачной, но и безупречно чистой в то же время. Чистым и мрачным выглядело и распятие из слоновой кости на черном дереве. Ридль спросил хозяйку дома, узнает ли она его. Он муж Катарины. Она сухо ответила:

— Конечно, узнаю. — И о чем-то задумалась. Ридль молча дожидался, когда она наконец заговорит.

— Я сказала сестре: «Ты не смеешь брать вещи Катарины, пусть даже старье, и что-то себе из них перешивать, даже лоскутка на фартук брать не смеешь, я уж не говорю на кухонный, даже на самый маленький». Потому что я была уверена, когда-нибудь вы снова проедете через Кронбах, господин Ридль. Минуточку подождите. — Она вышла — где-то ключ повернулся в замке — и вернулась с узелком. Ридлю не удавалось пресечь ее болтовню. Женщина клялась и божилась, что больше от Катарины ничего не осталось. А вот вправду ли у нее, кроме того, что собрано в узелок, ничего не было, она, конечно, не знает.

— Чужая душа потемки, — решительно заявила она, видно, и прикопленное добро относя к душевной жизни. И добавила: — Я, конечно, не видала, что она взяла с собой в дорогу. — Женщина разложила перед ним знакомые вещи: стоптанные сандалии, немножко белья. — Белье висело на веревке, когда ваша жена уехала, — пояснила она, — надо было ей пораньше его выстирать, на погоду полагаться не приходится. — Синеватое выцветшее платье тоже лежало перед ним на кухонном столе. Подавленный, Ридль непроизвольно пропускал кушак между пальцев, кушак синеватой тени.

Затем Ридль небрежно скатал все это в плотный сверток, коротко поблагодарил и вышел.

Он зашагал к берегу. Витт сигналил, так как Ридль едва не прошел мимо машины к мосту. Он круто повернул и сел на свое место.

…На что я надеялся? Надеялся найти связующую нить. И ничего не нашел, кроме этого выцветшего платья, непригодного даже для фартука. Я должен покончить с мукой, которая мне дороже любой радости. То, с чем я ношусь днем и ночью, ничто, бессмыслица. Ведь она умерла, да, умерла…

Неприятный тип, думал Витт, и ведь надо же, его у нас сделали директором, нет, слава богу, только заместителем директора.

— Здесь, пожалуйста, остановитесь еще разок, — попросил Ридль, когда они проезжали через Штаргенгейм. Сверток он успел засунуть в портфель.

Пастор Трауб сам открыл. При виде Ридля он воскликнул:

— Ах, это вы! — словно давно ждал его, и тотчас же спросил: — Как поживаете? — Он либо забыл о безрассудном отъезде Катарины, либо отнесся к нему так, как относился ко всем неожиданным выходкам неразумной молодежи.

— Ее больше нет в живых, — произнес Ридль.

— Что? — воскликнул Трауб. Он уже сидел в своем кресле.

Ридль, не замечая подставленного ему стула, продолжал:

— Она умерла от родов. Я зашел, чтобы сообщить это вам, если вы не знали. Уже давно. Больше года.

Трауб в свою очередь спокойно ответил:

— Откуда я мог знать? Я, правда, удивлялся, что она мне не пишет. Но думал, что это как-то там связано с русской зоной. Может, ей нельзя было открыто писать мне, а может, ваша цензура не пропускала ее писем.

Под конец он говорил уже так тихо, что Ридль лишь приблизительно отгадывал его слова. Наклон головы, нечаянный или преднамеренный — то и другое, возможно, — и лицо Трауба в тени, в теневой шапке-невидимке. Оба еще несколько секунд подождали, не скажет ли чего-нибудь другой. Ридль первым прервал молчание:

— Я только затем и приехал. Мне надо немедленно возвращаться.

Теперь Трауб поднялся. Подал руку Ридлю. И чопорно, вероятно потому, что старался держать себя в руках, сказал:

— Да, и я благодарен вам за то, что у вас явилась потребность повидать меня. — Так как он был выше Ридля и вдобавок стоял спиной к окну, то Ридль и сейчас не мог разглядеть выражения его лица. Рука Трауба была холодной. Но он не помнил, какой она была прежде.