Доверие

Ридль еще раз сличил старый договор с новыми предложениями, которые привез с собой. Надобность в различных заказах, в то время представлявшихся им в Коссине настолько необходимыми, что предупреждение об отказе возобновить договор заставило их растеряться, теперь отпала. Для Ридля каждый пункт договора превращался в заботу и раздумья, иногда в плохой эрзац, иногда в остроумную идею, делавшую ненужными дополнительные заказы, даже если никаких препятствий для таковых более не существовало.

К удивлению Грейбиша, Ридль вдруг заметно оживился. Он стал рассказывать, как ловко они в иных случаях выходили из положения. Грейбиша горячность Ридля сначала забавляла, потом она ему наскучила. До того, о чем рассказывал Ридль, ему никакого дела не было.

Ридль это заметил не сразу, но довольно скоро и перешел к темам, важным для Грейбиша.

— Мы восстанавливаем трубопрокатный стан, — сказал он. — Поэтому у нас и возникла нужда в новых заказах взамен прежних, нам уже не нужных.

Грейбиш что-то записал и кивнул. Ну и ловки же они изворачиваться! — думал он. Русским, видно, неохота долго с этими делами канителиться. Да, такая республика здорово бьет их по карману. И сказал, что его лично не волнует, если в восточной зоне все наладится. Старик Бентгейм держится другой точки зрения. Этот терять не любит и не в силах позабыть о том, что потерял. Сын — дело другое, второй сын, Эуген, был одноклассником его, Грейбиша, зятя, к тому же они частенько вместе катались на лыжах. Вот откуда ему известна точка зрения молодого Бентгейма. Эуген хочет лишь, чтобы ничто не приходило в запустение. Он убежден, что рано или поздно они все получат обратно.

— Обе Германии, вы понимаете, Ридль, обязательно объединятся, а при этом объединится и все то, что некогда принадлежало Бентгейму. Что вы об этом думаете?

— Ничего. Ровно ничего, — отвечал Ридль. — Болтовня! Выживший из ума старик и глупый юнец.

— Легче, легче, — сказал Грейбиш, — старик из ума еще не выжил, а юнец не так-то глуп. Мой зять очень высоко его ставит.

Тон его снова стал деловым, и он медленно повторил предложения Ридля. Он подумал, как знать, может, и коссинцы думают: всякое может случиться, пусть тогда старик Бентгейм и монтирует новую установку, а пока и старой обойдемся.

Они вели переговоры не менее получаса, без секунды перерыва. Грейбиш, толстощекий, с веселыми глазами, был очень сосредоточен. Ни малейшая подробность от него не ускользала.

Горничная в накрахмаленном переднике внесла дымящийся кофе, яйца и ветчину. Грейбиш заметил, что врач порекомендовал ему есть понемногу, но через короткие промежутки и непременно питательную пищу. Потом он сказал:

— Послушайте-ка, Ридль…

По тону двух этих слов Ридль почувствовал, что начинается отнюдь не деловой разговор.

— Я обещал зятю кое о чем порасспросить вас, вы уж не обессудьте. Я имел неосторожность сказать ему, что сегодня у меня состоится беседа с приезжим из восточной зоны, но при этом нашим земляком и человеком вполне разумным, которого можно спросить о чем угодно. Объясните мне, Ридль, что значат эти процессы в ваших землях? — Он опять вертел языком за щекой. Однако на этот раз лицо его не казалось веселым.

— Но позвольте, господин Грейбиш, вас удивляет, что у нас осуждают тех немногих людей, которые обокрали и предали свое государство! И совсем не удивляет, как вас, так и вашего зятя, что у вас, в Эссене например, среди бела дня стреляют по ни в чем не повинным юношам и убивают Филиппа Мюллера.

— Погодите, погодите, Ридль, — воскликнул Грейбиш, — не так круто, право, не надо возводить на меня поклеп, не надо и нельзя! Конечно же, я удивлен, возмущен. Конечно. Я считаю это отвратительным, я ведь мирный человек, и в отношении вас тоже. Но тут я хоть что-то понимаю, демонстрация была запрещена. Полицейские делали то, что обязаны были делать или воображали, что обязаны. Плохо. Мерзко. Но то, что происходит сейчас в Праге, а раньше в Будапеште, зачем это вам? Зачем?

— Чего вы не понимаете? — спросил Ридль. — Я ведь уже говорил. Люди предали свою страну, и это было обнаружено.

— Ах, — вырвалось у изумленного Грейбиша, — вы первый человек из всех, кого я знаю, считающий, что эти люди виновны.

— Зачем бы, спрашивается, их осудили, если они не виновны? — отвечал Ридль.