Доверие

Нет, думал Ридль, все было не так-то просто. Но Бехтлера это, видно, не испугало. Он ловок и находчив. И конечно, хотел играть наверняка. К тому же надеялся на хорошие заработки. Интересная работа и денег много. Правда, не такая уж интересная и денег меньше, чем, например, у Бютнера, но с него и этого хватит. Все больше, чем в Коссине. И вдобавок — приключение. То́, что захватило меня, его оставило холодным. Строить почти что на пустом месте, по-новому! Тут не пахнет деньгами и не пахнет интересным приключением. Совсем наоборот. Там, в Коссине, моя выгода, мое приключение. Бехтлер мог бы мне помочь. Но это ему и в голову не пришло.

Ридль ответил:

— Я здесь по делам. И скоро уезжаю обратно в Коссин.

Что-то вдруг оттолкнуло его от этого парня, веселого, насмешливого и, казалось, спрашивающего: почему ты не остался здесь тогда? Почему такое горе причинил Катарине?

Но Ридль ошибался, полагая, что Бехтлер не в состоянии охватить умом то, что охватывал он. Мысль Бехтлера обратилась к прошлому, и он тоже увидел себя в Коссине. Не на заводе. Не в комнате Ридля. В полутемной кухне — электричество тогда не горело. При тусклом огоньке свечи они изготовляли чертеж, который потом принесли Ридлю. Кто же сидел за большим столом? Старики Эндерсы, женщина, изящная, стройная, ее называли Лизой. Прелестная Элла Буш, всегда державшаяся очень прямо, потому что она гордилась своим бюстом. И по праву.

— Что поделывает Элла Буш?

— Я такой не знаю.

— Ах да, она ведь недолго работала у вас на заводе. Кажется, перешла на другой — в Нейштадте. — И живо спросил еще: — А Гербер, Гербер Петух, прокатчик, он еще там?

— Конечно.

— Я не спрашиваю, перебрался ли он на Запад. В его случае об этом и речи не может быть. А спрашиваю, работает ли он еще у вас на заводе?

— Конечно.

Сквозь сизый дым прокуренного зала коссинской столовой его, Бехтлера, разглядывал человек, сидевший за соседним столиком на косо поставленном стуле. Звали этого человека Гербер Петух. Он догадывается, что я норовлю удрать, тревожно подумал Бехтлер, и тотчас же с облегчением: но я ведь уже удрал.

— А вы, Бехтлер? — спросил Ридль. — Чем вы занимаетесь? И как живете? Ваши мечты сбылись наконец?

Бехтлер словоохотливо отвечал:

— Здесь людям живется хорошо. Это и слепому видно. Лучше даже, чем я себе представлял. С тех пор как я здесь, меня числят в основном составе служащих Бентгейма. Я ведь работал учеником на заводе Бентгейма в Силезии, потом служил в вермахте. Затем Коссин. А так как Бентгеймы — их теперь только двое осталось, отец и сын, — продолжают считать коссинский завод своей собственностью, то мне начисляется все время тамошней работы. Это весьма существенно, к примеру, при выходе на пенсию.

Ридль рассмеялся.

— Ну, до пенсии вам еще далеко.

— Речь идет не только о пенсии по старости, но о множестве разных льгот. Вы понимаете? Впрочем, я теперь, как и прежде, не из тех, кем помыкают. Я без стеснения говорю, если что не по мне, и не только за себя ратую, но и за других. И заметьте, меня с работы не вышвыривают.

— Вас и в Коссине не вышвырнули, — смеясь, сказал Ридль. — Сами удрали.

— И слава богу, — отвечал Бехтлер, — так или иначе, здесь больше имеешь от жизни.

Он замолчал, что-то прикидывая. Ридль подумал: верно, подыскивает примеры своего благоденствия в Хадерсфельде. Бехтлер вдруг заявил:

— Знай я, что встречусь с вами, господин Ридль, я бы уж надел новый костюм.

И в ту же секунду, точно эхо собственных его слов, Бехтлер услышал голос прокатчика по прозванию Гербер Петух: «Не дай себя пристрелить, так или иначе, а от жизни ты больше будешь иметь».

А вокруг их стола в прокуренном зале, напротив главных ворот бентгеймовского завода, таинственно звенел, внятный лишь посвященным, хор радостных и злобных голосов, хор, от которого нельзя избавиться, ибо каждого он сопровождает по жизни, — случайное слово, и голоса уже слышны, как рядом…

Внезапно Гербер Петух отвел глаза от Бехтлера. Нехорошо стало у того на душе. Видно, чует, что я задумал. Бехтлеру в то время уже был точно известен день отъезда, маршрут. Альберт Ноуль обеспечил ему работу в Хадерсфельде, вручил подъемные, словом, завербовал его, как это называлось в Коссине. Ладно, утешал себя Бехтлер, как там, так и здесь говорят по-немецки, а им нечего соваться в мои дела. Никто в его дела и не совался, ибо никто не знал его намерений, кроме Ноуля.