Довлатов

Тогда все разъехались: кто отправился в Америку, кто в Москву. А я лично уехал в Купчино. И это было хорошо. Среди этих пустырей, среди грязи я впервые увидел русский народ. Если бы я всю жизнь прожил среди друзей-гениев, это было бы бесплодно. Там я впервые написал рассказ, который напечатали в «Новом мире», — «Боря-боец». Это была моя командировка в жизнь.

Для всех нас наступило безвременье. Пора дружеского веселья закончилась. Начались годы уединения, несчастья и проверки на прочность. Каждый из нас нуждался в одиноком вызревании.

Довлатов понял, что здесь он не вызреет, его задушит собственный материал. Пьяная удаль, основа его прозы, должна была быть трезво осмыслена в Америке. Сережа понимал, что нужно не только набираться соков, но и отдавать их. Он и свой сжатый стиль в Америке изобрел. Роскошный кружевной слог «горожан» нужно было разрушить и создать новый.

Выпустили меня 27 июля. Наутро звонок из ОВИРа:

— Разрешение получено, можете ехать.

А днем заходит участковый:

— Живым я тебя не выпущу. Форменную облаву устрою. Людей у меня хватит…

Затем у нас сломали дверь. Днем, когда меня не было. Мать была дома, испугалась выйти на площадку. Потом отключили электричество. А телефон уже давно не работал.

За трое суток до отъезда мы переехали к родственникам. А двадцать четвертого августа благополучно прибыли в Вену.

(Довлатов С. Мной овладело беспокойство // Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 228–229)

Наталья Антонова:

После такого потрясения Сережа, разумеется, испугался. Конечно, он никогда не сочувствовал режиму, но и активным диссидентом, правозащитником назвать его нельзя. У него не было соответствующей закалки и смелости. Сережа хотел быть самим собой, он говорил честно: «Я боюсь, я трусливый». С другой стороны, действительно, когда уехали Лена с Катей, им с мамой стало очень одиноко. И вот он принял это решение об отъезде, которое ему очень тяжело далось.

Людмила Штерн:

Из Сережиных писем я узнала, что Лена с Катей уехали в начале 1978 года, а о том, что 18 июля 1978 года Довлатов арестован и получил 10 суток за хулиганство, мы услышали по «Голосу Америки». Мы очень боялись, что «в процессе отсидки за хулиганство» ему подкинут вдобавок какую-нибудь антисоветчину и закатают далеко и надолго. Многие сразу же бросились на его защиту. И не только литературные знаменитости. Наш общий друг, ныне покойный Яша Виньковецкий, связался с Андреем Амальриком, и они подняли на ноги и «Голос Америки», и «Би-би-си», и «Свободу». Мы с Витей названивали в Ленинград, поддерживая и обнадеживая Нору Сергеевну. У меня был доступ к таким известным журналистам, как Роберт Кайзер из «Вашингтон пост» и Патриция Блэйк из журнала «Тайм», коих я и задействовала. Думаю, что и наши усилия не пропали даром. Довлатова выпустили без добавочного срока, и 24 августа они с Норой Сергеевной вылетели в Вену. Уже через несколько дней в разных, как сейчас принято говорить, средствах массовой информации появились его статьи с выражением признательности тем, кто принял участие в его судьбе.

(Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 218)

Оказывается, друзья беспокоились, хлопотали. Были заметки в газетках. Было сообщение по радио. Даже неловко: людей беспокоил, а сам жив-здоров. И на воле. Может, потому-то и на воле.

Я сердечно благодарю Максимова и Делоне. Обнимаю Марамзина, Ефимова и Хвостенко…

(Довлатов С. Мной овладело беспокойство // Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 229)

Валерий Попов:

Думаю, что все ужасы советской власти, которыми к тому времени Довлатов себя умело окружил, сыграли у хитроумного Довлатова лишь роль трамплина для необходимого ему прыжка. Истинной же причиной этого прыжка (может быть, тогда и не осознанной Довлатовым до конца) была необходимость оторвать от себя прежнее, уже изжитое им состояние, порвать прежние, уже сгнившие нити прежних связей и дружб, все больше тянущих писателя Довлатова в то болото, где перманентно погибал его несчастный герой.