Дождь-городок

— Вы помните, конечно, я не раз подчеркивал: из вас может выйти настоящий высококвалифицированный преподаватель. Этого мнения я придерживаюсь и сейчас. Может выйти. Но пока… Впрочем, лучше конкретно поговорить по уроку. Я здесь сделал ряд заметок.

Он развернул тетрадку, в которой делал записи.

— Первое замечание: на урок вы опоздали…

Всех замечаний оказалось тринадцать. Все-таки не зря люди побаиваются этого числа. Не повышая голоса, разобрал Троицкий каждый мой шаг и каждое слово на уроке с той минуты, как я переступил порог класса, и до звонка, и почти каждый шаг оказался неверным. Опрос был проведен слишком бегло, объяснение затянулось, главное утонуло во второстепенном, я не заметил, что Комарницкий решал задачу по физике, а Новицкая заглядывала в учебник, и так далее и так далее, вплоть до того, что я слишком часто прислонялся к подоконнику («У вас, кстати, вообще пристрастие к этому подоконнику!»), что весьма непедагогично.

Напоследок директор сказал:

— И еще мне не понравилось, Николай Сергеевич, что вы мало волновались. Да-да, мало, а учительская работа немыслима без волнения. Правда, от него сердце изнашивается, — Троицкий приложил руку к пиджаку, — но уж это издержки нашей профессии. Без них не обойтись. И вам придется еще много-много поволноваться. Так что не обижайтесь на меня, старика. У меня у самого двое таких, как вы. Сын в Москве, в аспирантуре учится, дочка в Одессе. Разбрелись по белому свету. Мы с женой вдвоем остались. А ваша матушка тоже одна?

— Одна.

— Это плохо. Между нами говоря, много у нас еще бюрократизма в распределении молодых специалистов. Если уж посылают, так за тысячу верст. Трудно ей без вас, наверно, трудно…

*

Когда дома я перебрал в голове все, о чем мы говорили, то зашел в полный тупик. Сделать вывод, что после педсовета Троицкий объявил мне войну, несправедливо разобрал мой урок, намекнул на что-то нечистое в моем отношении к Светлане и даже косвенно предложил мне уехать, казалось слишком неправдоподобным. Получалось вроде газетного фельетону о преследовании за критику. И я честно старался понять Троицкого, удерживая себя от обид и предвзятости. Что, собственно, он говорил мне? Что зазнаваться рано? Это была стопроцентная правда. Даже то, что сидеть на подоконнике непедагогично, я не мог опровергнуть. А мама сама писала в каждом письме, что ей трудно без меня… Но когда мне начинало казаться, что я несправедлив к старику, я вспоминал Светлану, и все сомнения возникали снова.

За ужином хозяйка сказала, подкладывая в мою тарелку жареную картошку:

— Кушать вам нужно побольше, Николай Сергеевич.

Я так и не сумел убедить ее называть меня просто по имени.

— Почему больше?

— Похудели вы что-то…

Я подумал, что она хочет пошутить насчет моих ночных отлучек, но Евдокия Ивановна была настроена серьезно.

— Трудная у вас работа. Всё заботы да заботы…

Она говорила «важка праця» и «турботы», и мне было приятно слушать мягкие украинские слова, и я был рад, что понимаю их.

— Эти ж диты ну просто скаженны…

— И дети и родители, — вспомнил я Бандуру.

— А то нет! Чи среди старых дурней нема?

— Евдокия Ивановна, вы Бандуру знаете?

— Это что проводниками керует?

— Да, бригадир.

— А як же не знать!

— Вот я вчера у него был и поругался там.

Я коротко рассказал о своем визите.

— И за того ворюгу вы горюете, Микола Сергиевич?

— Почему ворюгу?

— Та его ж уси люди знають, шо вин жулик и спекулянт. Где дешевле купить, где дороже продасть. Плюньте вы на него.

Мне стало легче.

— Жалко, Евдокия Ивановна, что не вы у нас директор.

— Директором мне нельзя. Там треба человек ученый.

Меня разобрало искушение.

— А Троицкий здешний, Евдокия Ивановна?

— Я ще его дида помню.

— И дед был ученый?

— Дид у него поп был. По старому времени — большой человек.

— Значит, наш директор из священников?

— Попович…

— А про него что люди говорят?

— Политычна людына, кажуть.

Я рассмеялся.

— Как же это по-русски будет?

— А на российском говорят: палец в рот не клади.

— Спасибо, Евдокия Ивановна, — сказал я, отодвигая пустую тарелку…

Путь к Ступакам был из моих постоянных, освоенных маршрутов. На половине пути я встретил автобус. Он появился в дальнем конце улицы, и я сразу узнал его по трем разноцветным огонькам — красному, зеленому и фиолетовому. Это был рейсовый автобус, длинный, с зеркальными окнами, за которыми дремали в мягких креслах незнакомые, не подозревающие о моем существовании люди. Я проводил взглядом этого «летучего голландца», пришельца из иного мира, и на мгновение позавидовал его пассажирам.

Светлану я застал одну.

— Андрей кружок ведет. Наверно, вот-вот будет. Давно уже ушел.

— А сын?

— Вовка с бабушкой у тетки.

Она развела руками, будто извиняясь за то, что мне будет скучно с ней. Но я думал иначе, хотя и не знал, как повести себя. Мы никогда еще не оставались наедине. Я сел, как всегда сидел у них, поставив стул спинкой вперед и обхватив спинку руками, и произнес нарочито бодрым тоном:

— Ну как, изживаете ошибки?

Прозвучало неуместно. Вместо ответа Светлана спросила:

— Знаете, Николай Сергеевич, чем я сейчас занималась? Ни за что не догадаетесь!