Дождь: рассказы

— Не знала я, что ты и на войне был. В полиции ты служил в городе, про это слышала. А еще помню, как ты ходил с ящиком по домам, торговал всякой всячиной.

— Так я ведь на все руки мастер, Мария Чусена. Всего пришлось хлебнуть понемножку.

Опять ему стало худо, опять послышалось жужжание синей мухи. Он допил настой.

— Болею я. В полдень на лугу муха синяя меня ужалила. Пятно на носу осталось. Все тело ноет как в лихорадке.

Но Мария Чусена больше не слушала и не отвечала. Забрала пустую чашку и ждала, когда он уйдет.

— Ну что ж, пора мне. — Хосе Габино поднялся. — Если поспешить, поспею в город засветло. Только как тут поспешишь, когда такая хворь на меня напала. Что поделаешь, застанет ночь где бог даст. Давай шагай, Хосе Габино, дорога, она всякому впрок, а под лежачий камень вода не течет.

Они не попрощались. Хосе прошагал среди кур, женщина не уходила, смотрела вслед до тех пор, пока он не вышел на дорогу и не исчез из виду.

Хосе Габино брел по дороге, кости ныли, леденели. Он сжался в своем пиджаке, сунул руки в карманы. Карманы были большие, глубокие, бесформенные. На ходу он ощупывал вещи в карманах, попадались разные, то твердые, то мягкие. Старые ключи, бумажки, семена, черствые корки, ракушки.

Пиджак был словно железный. И тоже давно потерял форму и цвет. Турок Симон дал ему когда-то этот пиджак и ящик с мелочным товаром. Он ходил по домам, болтал с хозяйками, старался выбирать дома побогаче — там больше купят, знал все деревенские сплетни. Случалось даже, в карманах его пиджака звенели монеты. Он входил во двор, ставил ящик на землю, гладил собаку и ждал; слышалось шлепанье туфель, появлялась хозяйка.

Начинался долгий разговор, торговались, подсчитывали, пересчитывали, он писал цифры карандашом на кирпичном полу.

Послышался звон колокольчика. На дорогу вышел караван. Шесть ослов, два погонщика. Поравнялись.

— Добрый день.

— Добрый день.

— Вы в город?

— В город. Возьмем поклажу и на заре, по холодку, обратно.

— Ага. А откуда вы?

— Из Ла-Кортады.

— А, как же. Знаю, очень хорошо знаю ваши места. Мы там лагерем стояли.

Развязался язык у Хосе Габино. Но чувствовал он себя по-прежнему скверно.

— Только тогда я молодой был. А сейчас — старая развалина, никуда не гожусь.

Погонщики молчали.

— Нынче утром синяя муха меня укусила, помираю теперь. Посадили бы вы меня на осла, подвезли бы до города, господь вас наградит.

Хосе Габино кое-как, с помощью погонщиков, вскарабкался на первого осла, уселся — обе ноги на одну сторону.

Он ерзал, стараясь устроиться поудобнее; и нежданно под рукой почувствовал бутылку, привязанную к седлу. Хосе сжал горлышко и уже не отпускал, стал на ощупь развязывать бечевку.

День подходил к концу, светлел в последний свой час, высокий, прозрачный. Хосе Габино то и дело стонал, но говорил не умолкая.

— Не знаю, как эта тварь меня цапнула. Наверняка теперь гнилая рана будет. Мне бы настоя ящериного корня выпить.

Один из погонщиков сказал:

— Это верно. От укусов настой ящериного корня хорошо помогает. А еще надо молитву прочитать святому Хоакину. Я сколько раз видел: как прочтут молитву, рана и затянется, хоть какая.

Хосе Габино тяжело качался в седле. И все возился потихоньку с бечевкой. Толстым пальцем нащупал затычку из свежих листьев.

— Луны надо беречься, — сказал второй погонщик. — Укрывайтесь с головой ночью. Потому, если луна рану осветит, нипочем не вылечишься.

Хосе Габино сунул палец в бутылку. Поднес палец к носу. Пахло водкой. В бутылке водка!

Приближались к городку. Темные массы деревьев, собачий лай. Почти совсем стемнело.

Хосе Габино спешил, все еще распутывал бечевки.

— Я хорошо знал помещика из Ла-Кортады. Таких мулов, как у него, я сроду не видывал. А я, учтите, в скоте разбираюсь. Была у него одна мулиха, розовая, вышагивала ну прямо как барышня. Деликатная такая скотинка.

Бутылка наконец отвязана. Хосе Габино осторожно опускает ее в глубокий карман пиджака. Въехали в улицу. Вот и первые дома.

— Я здесь сойду. Большое спасибо, дай вам бог удачи во всем. — Погонщики ссадили Хосе с осла, караван потянулся дальше.

Стало совсем темно. Но вот взошла луна, осветила городок. Хосе Габино достал бутылку, отхлебнул три больших глотка. Бутылка опустела. Хосе звучно рыгнул, сплюнул, далеко зашвырнул бутылку. Вдали виднелись огоньки площади. Люди толпились у дверей харчевни. Там, наверное, и мальчишки бегают.

Как увидят Хосе, начнут орать:

— Хосе Габино — вор куриный!

А у него нет сейчас сил защищаться. Отдохнуть ему надо, вот что, прилечь. Ветер принес слабый запах патоки. Это — с сахарного завода, что у переправы. Там наверняка выжимок полным-полно. По узкой, как канава, уличке побрел он к реке. Тащился с трудом, болезнь окутала его всего словно туман.

— Ох, проклятье! Собственную шкуру едва тащу.

При свете луны возникла башня, темные низкие крыши завода. Вдали, над входом, светилась лампочка. Лаяли собаки. Выжимки белели под темным навесом.