Дождь: рассказы

Я знаю, что подумал отец, услышав имя: Симеон Каламарис. Имя для шарманщика с обезьяной. Шарманка играет «О, sole mio»[3], обезьяна в гусарских штанах пляшет, а зрители бросают монеты в лежащую на земле шляпу. Однако на далекой родине Симеона его имя вовсе не кажется странным. Никто не удивляется, услышав его. Знакомое имя и даже почтенное. У нас оно звучит как имя авантюриста или контрабандиста, а там — это имя мореплавателя, коммерсанта или чиновника, что раскланивается с супругой губернатора города, когда она выходит из синагоги, из коптской церкви или из православного монастыря.

Каким-то образом слово «авантюрист» или «контрабандист» оказалось упомянутым в беседе. Симеон как ни в чем не бывало заговорил о том, как люди самые что ни на есть оседлые нежданно-негаданно становятся беженцами, даже беглецами и авантюристами. Война и жестокие преследования ставят многих вне закона, вынуждают скрываться, заниматься контрабандой. Жить — опасное занятие в наших краях. То и дело приходится идти на страшный риск, чтобы добыть хлеб насущный или спасти дорогое существо. А иногда передать важные сведения друзьям, находящимся по ту сторону. Мы живем, окруженные шпионами и палачами, в мире, где все, что считалось дозволенным, вдруг оказывается преступлением.

И Симеон говорит как нечто вполне естественное:

— И наконец уже и сам не знаешь, что делаешь — дозволенное или недозволенное. Смертельный номер, никому не пожелаю пережить такое.

Я знаю, что, на взгляд отца, все это отвратительно и заслуживает осуждения. Отец никогда не знал сомнений, легко отличая дозволенное от недозволенного. С несокрушимой уверенностью решал, что хорошо и что плохо. Вершил свой высший, непререкаемый суд. Изредка я осмеливался ему возражать и рассказывал какой-либо случай, где трудно разобраться, кто прав и кто виноват с моральной точки зрения; отец выходил из себя. «Сомневаться могут только слабые люди или люди дурных правил». Я же думаю, хоть никогда не решался сказать отцу, что и Франциск, и Петр, и все святые сомневались, не были уверены, что делают благое дело. Но такие слова вызвали бы взрыв неудержимого гнева.

И в такой гнев пришел отец от слов Симеона Каламариса:

— Вы, может, и сомневаетесь, что дозволено, а что нет, я же не сомневаюсь.

И Симеон осмеливается заметить: «Все зависит от обстоятельств». Отец резко возражает. Мой отец непреклонен и непоколебим, во всяком случае, таков его тон. Особенно если отец говорит с человеком, который ему неприятен.

— Ну хватит, сеньор. Хороша мораль, которая зависит от обстоятельств. Коли так, значит, все дозволено. А чтобы оправдаться, любой предлог годится. Да будет вам известно: на воре и шапка горит.

Тут я должен вмешаться и защитить друга. Не могу же я допустить, чтобы отец оскорблял его. Я горячо выступаю на защиту Симеона. Зачем же так сразу осуждать человека. Хоть я и знаю, что после, когда Симеон уйдет, отец спросит язвительно:

— А тебе что известно об этом человеке, ведь ты только что с ним познакомился? Где ты его откопал? Наверняка в каком-нибудь не слишком почтенном месте.

Где я встретился с Симеоном? Надо что-то придумать. Скажу, что нас познакомил один общий друг. Или что Симеон — приятель нашего преподавателя с медицинского факультета. Ведь невозможно же сказать то, что есть. Симеон мне не друг. Мне его выдали. Он мой, во всяком случае, на некоторое время. И я должен его спасти, восстановить его жизненный путь.

Он старше меня; по крайней мере, лет на двадцать старше. Странной может показаться дружба юного студента с человеком немолодым, непонятным, приехавшим бог весть откуда. По правде говоря, я не искал его, не выбирал. Не раз слышал я, что человек не выбирает ни родителей, ни братьев, ни детей. Он их имеет, получает. Они ему даны.

— А мне дан Симеон Каламарис.

Я думал, что пробормотал эти слова едва слышно, но, оказывается, получилось громко. Имя прозвенело в тишине гостиной. Сестра обернулась, мать опустила вязанье, отец отложил газету.

— Что ты сказал?

Все трое не сводили с меня испытующего взгляда.

— Ничего.

Отец настаивал:

— Нет. Ты назвал какое-то имя. Какое?

Я старался казаться равнодушным.

— Имя? Ах да, Симеон Каламарис.

Снова прозвучало в гостиной это имя. Они никогда его не слышали, оно, по всему судя, ничего для них не значило. И однако отец произнес те самые слова:

— Симеон Каламарис. Имя для шарманщика с обезьяной.

Долгими были поиски, но наконец я добрался до этого дома. Будто возвращался по едва заметной тропе или шел через лес по следу зверя. Из секционного зала в больницу «скорой помощи». Я расспрашивал служащих, заставлял их рыться в списках. Бесконечные перечни трудно произносимых имен, большей частью кое-как нацарапанных карандашом неловкой рукой сонного дежурного.

— Карамали?

— Нет, Каламарис.

— Симон?

— Нет, Симеон.

— Давно?

— Три или четыре дня тому назад.