Дождь: рассказы

— Ага. Это кто же?

Мальчик улыбался, Усебия улыбнулась в ответ.

— Ты кто?

— Не спрашивай, только время зря потеряешь, он все равно не говорит, такой негодник.

Женщина смотрела на ребенка, вдыхала его запах, улыбалась ему, она, казалось, понимала что-то, ускользнувшее от Хесусо. Потом очень медленно пошла в угол, порылась в красной тряпичной сумке, достала галету, желтую, старую, твердую как железо. Протянула галету мальчику; он с трудом жевал тугую массу, а женщина все поглядывала то на мальчика, то на старика с изумлением и какою-то странной тоскою. Тонкая ниточка воспоминания ускользала, женщина мучительно пыталась ее поймать.

— Ты помнишь Касике, Хесусо? Бедненький!

Образ старого верного пса всплыл в памяти обоих. Горькое чувство сблизило стариков.

— Ка-си-ке… — произнес Хесусо, будто читая по складам. Мальчик обернулся, чистым прямым взглядом уставился в лицо старика. Хесусо перевел глаза на жену, удивленные, испуганные, оба улыбнулись.

День разгорался, высветляя образ ребенка, уже внедренный в жизнь семьи, в жизнь дома. Земля, по которой шагал мальчик, смуглела, как его кожа, короткие тени оживали и светились в его глазах. Все понемногу меняло обычные места, сосредоточивалось вокруг мальчика. И старики чувствовали: руки легко скользят по лоснящейся поверхности стола, ноги без труда переступают порог, тело удобно располагается в кожаном кресле, все движения стали быстрыми и точными.

Хесусо, веселый, взволнованный, снова отправился на участок; Усебия занялась хозяйством; теперь она не одна, с ней рядом — нежданный гость. Она помешивала в кастрюле, стоявшей на очаге, входила, выходила, что-то приносила — готовила обед. А сама то и дело украдкой, искоса поглядывала на мальчика.

Он сидел спокойно, зажав руки между коленями, опустив голову, слегка притопывал; и вот оттуда, где он сидел, послышался свист, тоненький, одинокий, странный. Женщина спросила, как бы ни к кому не обращаясь:

— Это что же за сверчок у нас завелся?

Может быть, она сказала это слишком тихо, и он не расслышал, потому что ничего не ответил, но свист стал громче, веселее, походил теперь на ликующую птичью песнь.

— Касике! — окликнула она вкрадчиво, чуть ли не робко. — Касике!

И с великой радостью услышала в ответ: «А?»

— Так тебе понравилось это имя?

Молчание. Женщина прибавила:

— А меня зовут Усебия.

И словно далекое эхо:

— Невсебея.

Она улыбнулась, растерянная, расстроенная.

— Ты, значит, любишь давать прозвища?

— Вы первая меня обозвали.

— И то правда.

Женщине хотелось спросить, хорошо ли ему здесь, но трудно, до боли трудно было приласкать ребенка, жесткой корою покрылась душа за долгую бесплодную жизнь.

И она молчала, стараясь не выдать своих чувств, двигалась машинально, делала вид, будто занята; мальчик опять засвистал. Свет заливал все вокруг, и от этого еще более тяжким становилось молчание. Сейчас она обязательно заговорит, скажет первое, что придет в голову, или снова уйдет в свое одиночество, останется наедине со своими мыслями. И все-таки она молчала, терпеливо снося эту муку, а потом вдруг поняла, что говорит, только словно бы и не по своей воле, а рвется что-то само собой из души, хлещет, как кровь из вскрытой вены:

— Вот увидишь, Касике, все теперь будет по-другому. Я просто не могла больше выносить Хесусо…

Как призрак вставал из ее речи старый Хесусо, угрюмый, молчаливый, суровый. Ей показалось, будто мальчик произнес «филин», она улыбнулась неуверенно — может быть, это она сама сказала?

— …не знаю, как я терпела его всю жизнь. Вечно злится, обманывает меня. Никогда он обо мне не заботился…

Всю горькую свою обиду за долгие тяжкие годы обрушила она на мужа, во всем винила его одного.

— …столько лет работает в поле, а и того не умеет. Другой исхитрился бы, как-нибудь выбился, а у нас все хуже да хуже. А уж нынче, в этом году, ты знаешь, Касике…

Она помолчала, вздохнула и заговорила снова, упорно, громко, будто хотела, чтобы кто-то там, далеко, услышал ее.

— …нет и нет дождя. Лето проходит, все сгорело, хоть бы капля упала.

Страстной тоской, немыслимой жаждой прохлады звучала в знойном воздухе жаркая ее речь. Изнывали от зноя выжженные склоны, засохшие листья, растрескавшаяся земля, зной, казалось, обрел плоть, он был всюду, заслонил все другие заботы.

Женщина опять помолчала, потом сказала уныло:

— Возьми банку, Касике, спустись к ручью, воды принеси.

Хесусо смотрел, как Усебия готовит завтрак, и ощущал довольство, словно в ожидании какого-то невиданного обряда; только сейчас открылся ему религиозный смысл трапезы.

Давно знакомые вещи выглядели празднично, ожили, стали красивыми.

— Вкусный нынче будет завтрак, Усебия?

И услышал ответ столь же непривычный, как и вопрос:

— Вкусный, отец.

Мальчика в доме не было, но оба чувствовали его присутствие, незримое и действенное.

Стояло перед глазами остренькое, полное любопытства личико, и рождались непривычные мысли. С нежностью думали старики о вещах, не имевших для них прежде никакого значения. О маленьких альпаргатах, о деревянных лошадках, о тележках с колесиками из кружочков лимона, о стеклянных шариках.