Дождь в полынной пустоши

Сознание начало свое погружение в Великую Пустоту. Трудно и уверено, пропуская через себя холодящий поток. Колкий и болезненный. Он мешает, он препятствует, он напоминает о бренном. Но чем ниже звучит горловая нота, чем меньше остаток воздуха в легких, тем жестче контроль над плотью. Плоть труслива. Она предает саму себя, предает суть человека. Но что есть истинная суть человека? Его воля. То, что превозмог, через что переступил. Результат размышлений и приложения сил.

Грань бытия, за которой только темнота… Темнота как зеркало, а в нем… Аура человека похожа на перо птицы. В её завитках, в их сцеплении сокрыты годы, месяцы, дни, часы, минуты, мгновения прожитой и будущей жизни… Вот эта улитка-петелька, о чем она? А эта? А здесь смена оттенка! И узор плотней! Проследить его?

Очнулся Колин, стоя на кровати, перед стеной с нанесенным рисунком. Слишком близко охватить детали, увидеть изображение целиком. Обронил угольки. Стукнулись и закатились. Он устал. Выдохся. Дошел до предела возможного и заглянул за него.

— Завтра, — укладываясь на доски, машинально скинул сапоги. — Все завтра…

5. День св. Матфея (19 сентября)

«…Начиная дело, более думай не о конечной цели, думай о людях, что будут с тобой, против тебя и против врагов твоих…»

Дверь определенно намеривались вынести.

— Саин Колин?! Саин Колин?! — знакомый голос перемежевывал зов с крепкими ударами.

Дерево жалобно трещало, умоляя: «Смилуйся! Отзовись!»

— Завтрак? — спросил Колин, озадачено изучая изображение на стене. По белому, угольными линиями, в мельчайших черточках и деталях, портрет гранды. Не парадный, а домашний. Девушка только проснулась, из прически выбилась спиральная прядка и свисает вдоль виска и щеки. Брови немного нахмурены — пролегла складочка-морщинка. В уголках глаз детская разобиженность. Нижняя губа плаксиво выпячена. С левого плечика спала бретель туники. Под тканью остро проступают соски. Таковым бывает пробуждение любовницы, на которую потратил ночь без остатка. От которой не оторваться и не уйти.

Портрет получился излишне реалистичным. Но даже реалистичность, внимательность к мелочам не позволяла определить, что конкретно изображено в руке девушки? Тамбурин? Бубен? Наголовный обруч? Диадема?

«Херь, какая-то,» — недоволен Колин рисунком. Ту ли подсказку он получил, на какую рассчитывал.

— Простите саин, не расслышал вас?

— Завтрак принес?

— Нет, саин.

— Тогда чего тебя впускать? Доброго утра можешь пожелать и через порог.

— Эсм Сатеник просит присутствовать на утренней трапезе в её покоях, — истерил слуга, здорово приложившись плечом.

— Кого просит?

— Колина аф Поллака.

Унгриец еще в большей задумчивости глянул на рисунок. Странно как-то. Едва глаза продрал, а уже будьте любезны трапезовать.

— Что? Некому ложку подать? — тянул вставать художник. Как не худа постель, однако, прилежался и чувствовал себя вполне сносно и комфортно.

Из-за двери ему не ответили. Правда, греметь перестали, лишь дергали ручку, и не уходили.

— Саин Поллак, вас ждут, — слуга, желая добиться своего, перешел на официальный тон. По-всему время встречи неумолимо приближалось.

— Тащи воду, — ответил Колин, любуясь уже не очаровательным образом. Из дырявого шосса нахально торчал большой палец и светилась пятка. Обулся, не позориться перед слугой. — Надеюсь, разуваться не заставят.

Брякнула задвижка, впустить запыхавшегося слугу.

— Эсм Сатеник ожидает вас трапезовать, — торопил тот, ставя таз и обильно плеща из кувшина унгрийцу на руки.

Увидел рисунок и в удивлении открыл рот.

— Ну! — вернули журавля в сознание. Слуга выдал воды с горкой.

Колин тер лицо, ощущая под пальцами паутину грубых рубцов шрама.

— Не боится себе аппетит испортить?

Улучшения в отношениях с хозяйкой Серебряного Дворца, сомнительны. А вот огорчительное завершение карьеры вполне. Мужчины ведь огорчаются, но не обижаются. Капризам и милым женским взбалмошностям тем более.

Слуга остроумию унгрийца должное не воздал, но высоко оценил настенное творчество. Завороженный, не отрывался от портрета владетельницы.

Колин тоже ломал голову над рисунком. Он более ожидал увидеть воришку, уже в женской истинной ипостаси, но отчего-то проведение, водившее его рукой с угольной палочкой, предпочло изобразить гранду. Сменит опалу на милость? Чего вдруг? Или не вдруг? Не намек ли ему на вектор приложения наибольших усилий.

«Ничего не понятно,» — таков краткий результат размышлений унгрийца.

Скары предупреждены беспрепятственно пропустить. На переходе со второго на третий этаж, Колин нагнал исповедницу гранды. Фрей источала свежесть морозного утра. На левом локте девушка несла корзинку, правой рукой, просунутой в разрез сюркотта, изящно приподымала подол нижнего платья, не наступить. На шаге, дразнясь, нет-нет, высовывались мыски красных туфель.

— Я провожу, — вызвалась Арлем, тоном, не терпящим возражений.