Дождь в разрезе

Согласен, унылое и прилизанное стихотворение на «правильную» гражданскую тему может нанести больше вреда, чем талантливое и неортодоксальное. Пусть прав Станислав Львовский, и текст Пуханова направлен исключительно против «государственной идеологической доктрины» о блокаде. Однако смерть и страдание — над- и внеидеологичны, пусть даже идеология всегда будет пытаться присвоить и приручить их. И в отношении смерти и страдания как раз и применимо хрестоматийное: «И нам сочувствие дается, / Как нам дается благодать». Не исключаю, что Пуханов сочувствует жертвам блокады. Но сам его опус — это подключение к полю скорби и страдания — но без сострадания; пародия на «общие места» и банальность советской поэзии — но без выхода за пределы этой банальности. И тут не поможет ни разбор социальных смыслов, ни тонкий интертекстуальный анализ.

Тем более что тема войны еще далека, как представляется, от исчерпания. И писать о ней можно и не прибегая к «постмодернистскому» стебу.

Приведу пару примеров. Мемориал памяти жертв фашизма — тема, поэтами вроде бы копаная-перекопаная. Тем не менее возникает стихотворение — на мой взгляд, и «неортодоксальное» с точки зрения привычного «военного» канона, но не пародирующее его, а — остраняющее.

Санджар Янышев, «Голоса (Аушвиц-Биркенау)» [188]

«Круг вращается, сверху мне видно все».

Аушвиц. Биркенау.
«Я слеп и я глух, но вот нос, как выключить нос?!»
Аушвиц. Биркенау.
«Люблю кладбища, здесь так хорошо дышать».
Аушвиц. Биркенау.
«Э-э… Маленькая подробность: у нее было три
соска».
Аушвиц. Биркенау.
«Я из семьи лилипутов, мне повезло».
Аушвиц. Биркенау.
«Раньше бесконечность мерили песком, теперь
волосами».
Аушвиц. Биркенау.
«Зелёный — цвет кожи, красный — травы».
Аушвиц. Биркенау.
«Природа простит и это, простит и тебя».
Аушвиц. Биркенау.
«Мысль враждебна и лжива — чувства честны».
Аушвиц. Биркенау.
«А я ничего не чувствую, позвольте тут переночевать».
Аушвиц. Биркенау.
«Рядом прокат велосипедов, пешком тяжело…»
Аушвиц. Биркенау.
«Смотри-ка: лисы! Вон, вон побежал!»
Аушвиц. Биркенау.
«Чем они тут питаются, птичьим молоком?»
Аушвиц. Биркенау.
«После смерти душа вселяется в нас».
Аушвиц. Биркенау.
«Свобода — зачем? Мы едем в Семикаракоры!»
Аушвиц. Биркенау.
«Растёт моя вера, жалость сходит на нет».
Аушвиц. Биркенау.
«Об этом невозможно больше говорить».

28.05.08.

Аушвиц-Биркенау

Крошащаяся центонность, распадение на хаос живых и мертвых голосов[189] удерживается, скрепляется клацающим, как вбивание гвоздя, рефреном: «Аушвиц. Биркенау». Голоса-цитаты — из старых фильмов: «Мне сверху видно все» или «Мы едем в Семикаракоры!»… Голоса-«перевертыши», парадоксы: «После смерти душа вселяется в нас», «Зелёный — цвет кожи, красный — травы»… Голоса экскурсантов, интересующихся, где стоянка велосипедов… Реальность возникает как полифония (заставляющая вспомнить начало Первой симфонии Шнитке, с «настраивающимся оркестром»). Как отказ от зрения — ради зрения слуха, ради слышанья обонянием («Я слеп и я глух, но вот нос, как выключить нос?!»).

И растворяется в молчании: «Об этом невозможно больше говорить» (сродни знаменитому витгенштейновскому «О чем невозможно говорить, о том следует молчать»). Высказывание о невозможности высказывания. О запредельности страдания и неадекватности любого языка, включая поэтический, для его выражения.

Еще пример. Стихотворение о чеченской войне. Написано поэтом, на ней не воевавшим, не бывшим.