Дождь в разрезе

Потом они молчали: что-то звериное и стальное
держало их в объятьях,
намного более прочных,
чем прикосновенье друзей друг к другу.
«Я прочитаю тебе стихи», — говорит Батюшков,
и Гнедич кивает, хотя и в полусне,
и слова, как реки, текут куда-то,
вместо того чтобы оставаться звуком…
Поэт целует прелести Хлои,
а кто эта Хлоя — неизвестно ему самому.
Златые кудри пахнут розами,
грудь лилейна, шаги легки;
поэт томится, но не совсем по-настоящему:
пастушка вот-вот придёт на свидание,
он ждёт ее под душистой сенью деревьев,
чьи ветви становятся всё длиннее, чернее и суше,
лес обступает поэта, безумием чёрный,
и тропинок уже не найти —

а поэт всё поёт о пастушке,

о луче, что вот-вот потухнет…

(Невольно вспоминаешь «Пастушку» Ирины Ермаковой из «Колыбельной для Одиссея»: «Она поёт поёт бездумно и всевластно / И день поёт и нощь она всегда поет / И в голосе её бесчинном и прекрасном / Таится торжество и рокот донных вод…»[107]).

«Гнедич» — редкое в современной поэзии (прозе?) повествование о поэте. Поэты как никогда много говорят о самих себе, но поэт как герой ушел из худлита, отступил в нон-фикшн, под серые крылья ЖЗЛ, в холодную литературоведческую тень. Рыбакова написала о поэте, о его мыслях, стихах, переводах, «через призму биографии». Талантливо, убедительно, печально. Безумие Батюшкова. Гнедич, умирающий от ulcera syphilitica. Бессонница, Гомер, тугие паруса…

Пора закругляться.

С сожалением оглядываю лежащие рядом с ноутбуком книги — Карасёва, Василевского, Хоменко. Еще несколько книжек в электронном виде дожидаются своей рецензионной очереди в чреве самого ноутбука. А уже появляются книги нового, двенадцатого года.

Впору бога мышей (Аполлона Сминфея, «мышиного») просить не о любовных дарах, а о времени все это прочесть, продумать, прорецензировать.

Но — «ничего не отвечает бог мышей, / только тихо скребется в углу / и шуршит обоями / по ночам…»

«Дружба народов», 2012, № 3

[2012] От 30 до 1300

Из тридцати с лишним сборников, бывших в моем распоряжении, я прежде всего отстранил книги поэтов, уже установившихся, о которых нечего было сказать нового… Затем отстранил я сборники, так сказать, поэтов-любителей, которые, не мудрствуя лукаво, сочиняют невинные стишки для удовольствия собственного и своих добрых знакомых… Наконец, отстранил я те книги стихов, в которых не нашел ни одного живого слова… После этого остались у меня на столе шестнадцать книг[108].

Так готовил свои обзоры для «Русской мысли» Брюсов. Было тогда принято рассылать поэтические сборники в крупные газеты и журналы — для отзыва. Неплохая практика, если разобраться.

Тридцати сборников у меня не было. Как и необходимости обозревать их «по службе». Но они сами как-то нарастают вокруг. Только убрался на столе — уже стопочка. И еще одна на стуле. Про сугробы на полу не говорю.

Далее — почти по Брюсову. Мысленно отсек сборники поэтов, о которых (поэтах) «нечего было сказать нового». Не потому, что считаю их «установившимися». Просто недавно о них писал, еще не успел набрать дыхания. Что касается сборников стихотворцев-любителей… «У меня еще весь Толстой не весь прочитан», как говорит один мой коллега, откладывая книжки в сторонку. То же — в отношении «книг стихов, в которых не нашел ни одного живого слова». Хотя один такой сборник все же придется упомянуть.

Главным же принципом отбора было как раз отсутствие единого жесткого принципа. Как и в аналогичном «семикнижии» за 2011 год. Сборники отбирались не для топ-листа; сама цифра 7 — симпатичная, но не жесткая. Их могло быть пять, восемь, три. Не жестким был и год издания: есть рецензия и на сборник, вышедший в 2011 году. Четыре цифры в выходных данных порой условны. Особенно если местом издания значится неблизкий Омск, тираж — 250 экз.