Дождь в разрезе

Штыпель называет это «стихами для голоса». Хотя — какие стихи, если они стихи, а не буквы, — не для голоса? Даже при чтении глазами. Штыпель это понимает прекрасно. «…Артикуляция, напряжение органов речи, возникающее даже при мысленном чтении, составляют физиологическую основу нашего стихового восприятия», — читаем в одном из его коротких эссе, там же, в сборнике.

Одного голоса мало, хотелось бы побольше логоса, пусть даже в «ку-ку / с вмятиной на боку».

А лучшее в книге, на мой взгляд, — сонеты.

Лучшие сонеты, читанные за последние годы. В них все — и голос, и логос, и мелос.

не столь уж интересен позитрон,
его встречь времени попятное мерцанье,
ни решетом объявший мирозданье
сгущенных числ медлительный закон,

ни протоплазмы грозовой бульон,

ни океанской зыби колебанье,
ни жабр глубоководное дыханье,
ни ржавой Этны виноградный склон —

возможность мысли — вот что нас томит,

клубится, обрывается, дрожит,
как двух зеркал взаимоотраженье,
как обнаженный горизонт земной:

избыточное, внутреннее зренье

и этот голос, небессмертный, твой.

Целый клубок интертекстов: пушкинских, георгие-ивановских и, разумеется, шекспировских. Возможно, сказалось то, что Штыпель переводит — и довольно интересно — сонеты Шекспира. Тут уже не только «слова, чье значенье не имеет значенья», — тут рудоносная словесная порода, то, что Пушкин называл «метафизическим языком»…

Но пора переходить к последней книжной паре.

Через призму жанра: Алексей Алёхин, Мария Рыбакова

Обе книги — на грани поэзии и прозы.

У Алёхина — чуть ближе к поэзии. Ярче, крупнее метафоры, концентрированнее лирическое высказывание. У Рыбаковой — ближе к прозе. Шире дыхание, проявленнее сюжетная ткань.

Хотя графически стихи Алёхина оформлены, как маленькие рассказы, а «Гнедич» Рыбаковой идет стихотворными столбцами.

Хотя Алёхин определяет жанр своего «Жука» как «стихотворения в прозе». А Рыбакова — как «роман» (правда — в «песнях»)[104].

Хотя… Впрочем, достаточно сопоставлений. Теперь о каждой книге отдельно.

Алексей Алёхин. Полет жука. М.: Астрель; Аванта+, 2011. — 63 с. Тираж 1000 экз.

Стихи Алёхина — это чудо зрения.

В детстве меня раздражало (и смешило) выражение «разуй глаза». Словно на глаза для чего-то натянуты туфли. Утыкаешься ресницами в стельку, зрачок царапают шнурки.

«Полет жука» — весь — написан разутыми глазами[105]. Снятая обувь выставлена на просушку.

Две пары кед, белые и чёрные, сушатся
на жестяном подоконнике последнего этажа.
Будто владельцы их разулись там и нырнули,
взявшись за руки, — в голубое небо.

Белые и черные кеды. Голубое небо. Алёхин не стесняется цветовых эпитетов, открытых тонов. И тени у поэта — разноцветные:

Коричневая тень ребенка тащила за собой
по дорожке розовую тень воздушного шарика.

Даже там, где траур и небытие, цвета не бледнеют — но кажутся еще ярче:

В крематории бледно-сиреневый гроб перевязан
розовой лентой, вроде конфетной коробки,
и никелированная вагонетка укатила его
за чёрную бархатную занавесочку…

Цветаева писала о Пастернаке, что мироздание для него словно ограничилось четвертым днем Творения. До создания «животного царства», отсутствующего в пастернаковских стихах.

У Алёхина — еще успели сотвориться насекомые: жуки, шмели, бабочки, мотыльки. Они — связующее звено между природой и техникой, прозой и поэзией. Не случайно в эпиграфе к книге стихотворение в прозе сравнивается с полетом жука («Стихотворений в прозе не бывает. А жук, по аэродинамическим расчетам, не должен летать. Но он летает»). А залетевший в комнату шмель… Впрочем, лучше процитирую.