Дождь в разрезе

Под утро в распахнутое окно вломился некто
огромный. Он жужжал, прогревал моторы
и бился головой о стекло, руша и без того
хрупкую паутину сна, едва затянувшую комнату.
Потом умолк.
Проснувшись в полдень, я обнаружил возле
оставленной на подоконнике пишущей
машинки труп могучего черного с позолотой
шмеля. Точно той окраски, что и мой древний
«ундервуд».
Будто из него выпала и погибла по недосмотру
живая деталька. Вроде вдохновения.

Нет, «деталька» эта — как показывает книга — на месте. Разве что теперь не в древнем «ундервуде»…

Есть в сборнике и роман. «Рукопись, найденная в метро». Ровно четырнадцать страниц — наверное, самый спрессованный роман, который мне доводилось читать.

Каждая строчка выглядит самораспаковывающимся файлом, в котором заключен отдельный рассказ или даже повесть.

Уже через пару недель весна орудовала вовсю,
как раскрасневшаяся прачка.
На улицы выпорхнули совсем юные женщины,
вылупившиеся из школьниц за минувшую зиму.
Он тащил среди них свое одиночество, как несут
на плече длинную прогибающуюся доску.

«Алёхин — находка для теоретика литературы, пишущего о смешении или синтезе жанровых форм, — пишет И. Шайтанов. — Верлибр — если посмотреть со стороны стиха, прозаическая миниатюра — если посмотреть со стороны прозы»[106].

На мой (не теоретика) взгляд — все же стихи.

Просто алёхинская строка длиннее и потому «тяжелее» (нагруженнее смыслами, образами, созвучиями) среднепоэтической. Поэтому и «летают» эти стихи пониже, поближе к растениям, предметам, механизмам, их фактуре и расцветке.

Как раз на уровне «полета жука».

Мария Рыбакова. Гнедич: Роман. М.: Время, 2011. — 112 с. Тираж 1500 экз.

Роман, как значится в оглавлении. Больше, разумеется, «Рукописи…» Алёхина, но не так уж намного. Чуть более ста страниц поэтического — подчеркиваю — текста формата А5.

Честно перелистал снова весь роман (поэму?), пытаясь найти «ударную», показательную цитату. Не смог. Если у Алёхина каждую строчку можно цитировать отдельно, у Рыбаковой поэтическая энергия, драматизм возникает — и нарастает — на стыках монтируемых фрагментов ровного, эпически отстраненного повествования.

Старец идёт по кромке
многошумного моря
полюфлойсбос,
где валы на песке набегают с плеском,
с пеной, грохотом — и, шипя, отползают:
он безмолвный идёт по берегу
немолчношумящей пучины.
Море не слушает человека,
а человеку кажется,
что он понимает язык,
на котором с ним разговаривает
вода.

Каждый раз, когда от неё приносили записку,

он искал слово «твоя».
Бог мышей, исполни мою просьбу —
дай ей полюбить меня!
(Ничего не отвечает бог мышей,
только тихо скребётся в углу
и шуршит обоями
по ночам.)

Развернутая, многостраничная элегия. Сумрачное зрение одноглазого поэта; античность, но со скребущимся в ней мышиным хаосом. Девятнадцатый век, классицизм — с теневой, «звериной и стальной» его стороны.